ПОД БЕТОННОЙ ПЛИТОЙ

Поэт Владимир Корнилов: «Пора переплавлять танки на бубенчики».

Предощущение стиха
У настоящего поэта
Есть ощущение греха,
Что совершен когда-то, где-то…

Пусть совершен тот грех не им –
Себя считает он повинным,
Настолько с племенем земным
Он связан чувством пуповины.

И он по свету сам не свой
Бежит от славы и восторга
Всегда с повинной головой,
Но только поднятой высоко.

Так писал Е. Евтушенко четверть века назад в стихотворении, посвящённом Владимиру Корнилову. Владимир к тому времени окончил Литинститут, четыре года отдал армии, были у него публикации в «Новом мире», «Москве» и «Тарусских страницах», одна изданная книжка стихов и две рассыпанные цензурой. Впереди – участие в правозащитном движении, исключение из Союза писателей и четыре книги, вышедшие за рубежом на русском, немецком, английском и французском языках.

- Владимир Николаевич, в год 1987-ой, в год романтических надежд начала перестройки вы откровенно и, кажется, единственный признали «Не готов я к свободе». Что вы ощущаете теперь, три года спустя?

- Теперь я, можно сказать, ещё более не готов к свободе. Да и откуда? Ведь мы ее и в глаза не видели. Свобода – это ответственность, а мы жили, в основном, безответственно. Безответственно разорили самую прекрасную страну, продаем ресурсы, вынуждаем людей покидать страну. Безответственные люди не готовы к свободе и свою безответственность я тоже ощущаю.

- А какого вы мнения о дореволюционной поре?

- Я в то время не жил, а судя по рассказам, по фотографиям, по книгам Толстого и Чехова, она тоже была далеко не идеальная. Но если до революции государство было полицейским, то после полицейским в квадрате, в кубе и так далее.
Сегодня многие хвалят Петра Столыпина, задним числом возлагают надежды на его проекты. Однако столыпинская земельная реформа (не говоря уже о столыпинских вагонах и галстуках) была великим насильственным противоестественным экспериментом: массы крестьян принуждены уезжать куда-то на окраины. Был бы ли от этого толк? Сомневаюсь. И я не уверен, что в России все стало бы хорошо к тридцатому году, как обещал Столыпин, даже если б не произошла революция.
Вообще, в Российском государстве было слишком много насилия, не были выработаны демократические институты. А ведь когда-то существовало народовластие в Новгороде, во Пскове (вече – это же демократический институт). Но наши цари Иван Третий и Иван Грозный сожгли Великий Новгород, а с ним и зачатки демократии.
В нашей несчастной стране вечно боролись с инакомыслием, всех стригли под одну гребенку, чрезвычайно поздно отменили крепостное право и даже демократию вводили дубинкой. Всякий человек, который желает другому добра, но делает это с помощью насилия, будь то Петр или Ленин, неизбежно несет зло. Палкой в рай не загонишь.
Я хочу, чтобы мы скорее перешли на рыночные отношения, но опасаюсь, что их опять же будут вводить в приказном порядке. Капитализму отвернули голову за одни сутки, взяли Зимний дворец, учредили рабочий контроль, отобрали землю. А для того, чтобы ввести, точнее, установить нормальный строй, при котором люди могли спокойно жить, работать, зарабатывать, ощущать себя хозяевами, для этого, боюсь, потребуется не одно десятилетие.

- Счастлив ли тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые?

- Это вопрос серьёзный.
Видимо, отвечая Тютчеву, наш прекрасный поэт Николай Глазков писал «Чем событья лучше для историка, тем для современника печальней». Для человека, который сеет хлеб, лечит людей – не дай Бог жить в переломную эпоху. Но для литератора быть современником великих перемен, по-моему, большое благо.
Недавно я побывал в Швейцарии и в Италии и вновь убедился, что нигде, кроме России, по-настоящему жить не смог бы. Пусть в России не всегда есть мясо и сыр, пусть с лихвой обид и бед. Но это обиды и даже беды в сравнении с тем, что дает мне жизнь в моей стране и в мои времена.

- В наше время «дети» особенно пренебрежительно относятся к старшему поколению. «Отцы и дети» ведь написаны не сегодня. Думается, без критической переоценки того, что сделано «отцами», «дети» не могут жить своей жизнью «Подвергай все сомнению» — принцип верный. Вероятно, в других государствах молодежи есть за что благодарить старших. Но та жизнь, что мы ей оставляем, недорого стоит.

- Все же мне по-стариковски кажется, что какой-то части молодежи не чужд отталкивающий прагматизм. Глядя на некоторых юных стихотворцев, вспоминаются слова Михаила Светлова: «Странные у меня ученики — они не хотят писать стихи, они хотят печататься».

- Как вы относить к распространенному среди молодых стремлению эмигрировать?

- Разумеется, каждый человек имеет право жить, где ему угодно. Одни уезжают, оттого что не в силах вынести мерзостей и унижений повседневной жизни. Другие, в большинстве своем молодые люди — талантливые литераторы, издатели, врачи, убеждены, что не смогут здесь осуществиться. Особенно врачи, которые считают, что не могут лечить по-настоящему, что больные гибнут из-за отсутствия лекарств, халатности и беспорядка. (Даже если гениальный доктор вас спасет, то низкооплачиваемая санитарка погубит). И тем не менее, как ни трудно сейчас нашим врачам, хотелось бы, чтоб молодые и одаренные не уезжали. Мне вспоминается, как в 50-е годы канцлер ФРГ Аденауэр просил восточногерманских врачей не бежать на Запад, потому что безнравственно оставлять людей без медицинской помощи.

- Много близких вам людей, друзей, коллег отправилось на чужбину в брежневские времена. Отчего же они теперь не возвращаются, по-вашему?

- Им, видимо, было трудно вписываться в западную жизнь, но, как-то вписавшись, еще труднее снова ломать себя, отвыкать, тем более, это люди в основном пожилые.
И, кстати, они многое запамятовали. Один приехавший в гости писатель воскликнул: «Какие у вас ужасные дороги!». Я не хочу впадать в квасной патриотизм. Просто все эти дороги, все беды-злосчастья расхлебывать нам. Большинство же эмигрантов душой с нами, а телом — там.
Да, кстати, за морем не так уж много веселья. Недавно я слушал рассказ Василия Аксенова о жизни русского писателя в Америке, Аксенова, человека, которому на Западе повезло больше других, человека с прекрасным чувством юмора, и, тем не менее, это был бесконечно грустный рассказ. А вообще, писателю-эмигранту хочется жить на Западе, а печататься в Союзе, поскольку читатель его здесь.

- Просто быть живым, недостаточно. Чтобы жить, «нужны солнце, свобода и маленький цветок», — говорил великий сказочник Андерсен.

- Да, просто быть живым недостаточно. Но романтический взгляд великого сказочника не совсем для меня. Время давило нас тяжелой плитой, часто заслоняло солнце. О свободе не могло быть и речи в стране, где шли показательные процессы над троцкистами или диссидентами и откуда в соседние страны ездили только на танках. И в цветолюбах я не числюсь, когда-то писал: «Не пью березового сока, на берегах не мну траву». К сожалению, я представитель поколения, все силы которого ушли на осмысление русской истории и на противостояние бетонной плите, вернее, на трепыхание под плитой.

- Вы не боитесь, что с развитием рынка, «его препохабие капитала», толстосумства, интерес к поэзии станет более естественным, а значит, читателей у вас будет намного меньше, меньше, чем в годы застоя? Так сказать, либо колбаса, либо поэзия?

- Я мог бы повторить вслед за Брюсовым: «Но тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном». Главное, чтобы люди жили хорошо. Однако вопрос некорректен. Поэзия, как говорил Пастернак, — в траве; она даже сквозь асфальт пробьется. Надеюсь, что стихи у нас будут читать больше, чем в Западной Европе, где, говорят, их уже не только не читают, но почти не пишут. Боюсь только, что приход всеобщей сытости не только моему, но и вашему, Юрий, поколению не грозит. А ещё можно вспомнить дореволюционную Россию, где и стихи, и колбаса всевозможных названий мирно соседствовали.

- Многие литературные критики делят поэтов и прозаиков на талантливых и бездарных, а на «наших» и «не наших», по политическому мировоззрению, вы согласны с таким делением?

- Не согласен. Такое деление неплодотворно. Не верю, что талантливый писатель может призывать к межнациональным распрям. Талант - разумен, а разумный человек должен понимать, что распри грозят гибелью всему человечеству.

- Вам можно возразить. К примеру, пушкинские «Клеветникам России!» или юдофобские выпады Достоевского.

- Было такое... Но эти высказывания не красят ни Достоевского, ни Пушкина, в этих местах они наименее художественны, даже антихудожественны. Случается, увы, что нечто второстепенное затмевает глаза писателю, да же гениальному.

- Лет 75 тому назад многие в России, особенно поэты, остро чувствовали приближение вселенского пожара, который и разразился в семнадцатом. Нет ли у вас подобного чувства сейчас, весной девяностого?

- Да, просыпаясь утром, я никогда не уверен, что нынче что-то не произойдет. По-моему, глубинные пласты уже двигаются. Это началось с травли Сахарова на I Съезде» с шахтерских забастовок. А когда я вижу сожженный Дом актера, нищих в подземных переходах, толпу у «Московских новостей», вижу, как рушится Ленинград, Нева не замерзает зимой, а летом так душно, так жарко и пыльно, что невольно кажется: скоро огромный Раскольников ударит старуху по темени топором.

- Выход в диктатуре?

- Нет, конец XX века зримо подтверждает, что силой, железной рукой, танками ничего не добьешься. Американцы несолоно хлебавши ушли из Вьетнама, мы ничего не смогли поделать в Афганистане, а прошлая осень выяснила, что ничего не добились покорением Восточной Европы. Все танки можно просто переплавить на бубенчики, толку от них в век атома чуть. И тем более странно видеть танки на улицах мирного Вильнюса и боевые вертолеты над зданием литовского парламента. Военная сила – признак слабости правительства. Сила в спокойствии, в уверенности и ни в чём другом.
Нельзя также забывать, что подобные акции не пройдут бесследно для психики и солдат, и литовцев. Такие стрессы не забываются.

- Как вы полагаете, будет в России покаяние, ощущение вины перед литовцами, крымскими татарами, другими народами, как, скажем, это существует у западных немцев?

- В Западной Германии литература, в частности, Генрих Белль, да и вся интеллигенция, церковь говорили о национальной вине. Вне закона была объявлена не только фашистская верхушка, но и вся национал-социалистическая партия. И канцлер Брандт, когда прилетел с визитом в Варшаву, стоял на коленях у памятника погибшим в еврейском гетто. И даже внуки людей, участвовавших в войне, испытывают вину, ездят в Израиль, работают в поле, строят дома.
У нас этим пока никто не занят ни интеллигенты, ни политики, ни церковь. Например, до 41 то года существовала автономная республика немцев Поволжья, а сегодня жители Саратовской области не хотят ее восстановления, хотя отлично знают, сколько гонений вытерпели поволжские немцы при Сталине.
И когда спрашивают, за что нам пустые прилавки, межнациональные столкновения, спецназ, я считаю, что все это поделом. Мы допустили разгон Учредительного Собрания, однопартийность, гибель лучших людей России в гражданской войне, а после нее мы терпели бесчинство Чека и ее преемников, унизительные вопросы в анкетах, подчинялись касте, которая ничегошеньки не хочет для страны, а мечтает лишь удержаться у власти.
И если мы строим новое общество, то должны в его основание положить не гниль, а монолит. На неправде, на глупых компромиссах ничего не построишь — все развалится. И десять библейских заповедей никто не отменял. Я человек нерелигиозный, но, на мой взгляд, верующий ты или неверующий, все равно эти заповеди для тебя. Лучше них пока ничего не придумано, да и надо ли придумывать?

- А ведь первая заповедь: «Возлюби Бога».

- Лучше возлюбить Бога, чем САМОГО себя, собственные аппетиты и низменные пристрастия. Религиозный человек имеет свою меру вещей, поступков, событий.

- Поэт писал: «Лицом к лицу лица не увидать», Вы оцениваете событие, руководствуясь вечными заповедями, собственными побуждениями?

- Я знал когда-то Наташу Горбаневскую, поэтессу. Мне она казалась девушкой несерьезной. Но вот Горбаневская вышла на Красную площадь 25 августа 1968 года на демонстрацию против вторжения в ЧССР и тем сразу вошла в русскую историю, заняв там место более славное, нежели Вера Засулич или Софья Перовская.
Я думаю, что каждому человеку дано знание добра и зла. Даже ребенок знает, что мучить кошку – плохо. Многие из нашего поколения, в целом, понимали, что Сталин — бандит, но боялись и позволили во всеуслышание себя растоптать. Как любой зрячий способен отличить тьму от света, так и любой психически здоровый человек знает, что нельзя другому делать то, чего бы он не хотел, чтобы делали ему. Это вложено в траву, в зверей, в человека изначально.

- Кем?

- Природой... Трудно сказать. Вы имеете в виду Бога? Бог для меня — это совесть, справедливость, честь и следование этим принципам. Не надо лукавить с собой, искать поблажек. Герой последнего бунинского рассказа матрос Бернар упрямо драил медные поручни, хотя их запивало водой. Его спросили: «Зачем?». «А Бог велел, чтобы все сверкало», — ответил старый матрос.
Следовать этому правилу непросто. Когда-то Гроссман сказал одному популярному писателю: «В жизни вы любили трубочку с кремом». Это звучит обидно, но, действительно, мы часто предпочитаем трубочку с кремом черному хлебу, что для писателя особенно опасно.

- Вы в самого начала, с 1988 года, участвовали в правозащитном движении, за что были исключены из Союза писателей (с 1977 по 1988 год). Когда вас обливали грязью, когда большинство соотечественников молчало, на что вы надеялись? Ведь знали, что от писем протеста империя не колыхнется?

- Моя роль в правозащитном движении была весьма скромной, Я подписывал письма против арестов инакомыслящих, в защиту Солженицына и Сахарова. Многие люди делали гораздо большее и поплатились свободой. Я не хотел быть причастным к преступлениям, к травлям и поэтому протестовал. Печатно меня грязью не обливали, но на исключении из СП, действительно, семнадцать секретарей соревновались, кто хуже обо мне скажет. А надежды... Я не надеялся, что доживу до нынешних перемен, но помнил рассказ о лягушке, которая упала в банку сметаны. Тех семерых, которые вышли на Красную площадь в 68-м году, тоже никто не поддержал, но они спасли честь целого поколения советской интеллигенции. В Библии сказано, что город, в котором есть праведники, не погибнет. Даже один человек многое может.
Дело не только в этом. Диссиденты поднимали нравственную планку. И люди не очень любили диссидентов, которым якобы было больше всех надо. Хотя они-то как раз решительно ничего для себя не получали. Для многих людей они были зримым укором, мешали жить спокойно, и эти люди охотно побили бы диссидентов камнями, но только втихую.
Вы видели, как улюлюкали Сахарову на Съезде. Теперь, когда Сахаров умер, им жить куда удобней, они могут посвящать ему стихи и клясться его именем, а когда он был жив – они что-то не спешили его поддерживать, поскольку это было достаточно опасно.
Моисей, согласно Библии, сорок лет гонял свой народ по пустыне, пока не вымерло поколение, помнившее египетское рабство. Он привел на землю обетованную уже свободных людей. У нас сорока лет нет, и заменить марш по пустыне, на мой взгляд, способны покаяние и самоочищение. Там, где есть искреннее покаяние, нет лжи и обмана, а у нас нередко случается, что покаяние – лишь удобный способ пересесть из одного руководящего кресла в другое. Нельзя давать себя обмануть, скажем, заменить первых секретарей обкомов вторыми секретарями. Покаяние должно быть подтверждено делом, тогда лишь станет очевидна его искренность.

- Ваше представление о счастье и несчастье?

- Счастье и несчастье идут рука об руку. Счастье, сопряжённое с эйфорией очень опасно: человек теряет представление о мире, превращается в сплошное эго. Такое счастье хуже любого несчастья.
Писателю проще: он своё несчастье превращает в счастье созданием произведений. Ужасно, когда нас не печатают, замалчивают, но гораздо страшнее, когда писателю не пишется. Точно так же и у людей иных профессий. Сахаров работал в ссылке, после длительной голодовки под надзором гебистов, он все равно писал научные статьи. Разве он был тогда несчастен? Несчастье, по-моему, побеждается трудом и надеждой.

«Московский комсомолец», май 1990 года.

Владимир Корнилов: Опасен экстремизм любого цвета

Корреспонденту «СЦ» дает интервью дает известный советский поэт и прозаик, правозащитник, один из руководителей комитета писателей в поддержку перестройки «Апрель» Владимир Корнилов.

- Владимир Николаевич, вы знаете, что скоро в Москве состоится пленум ЦК КПСС, посвященный межнациональным отношениям. Несколько месяцев назад, в интервью «Литературной газете» вы говорили, что более всего вас беспокоят именно национальные конфликты. Как вы думаете, национализм, шовинизм более силен среди молодежи или среди людей старшего поколения?

— Национализм — самое опасное, самое страшное явление в любом многонациональном государстве. Молодежь, как мне кажется, все-таки меньше подвержена заразе национализма, чем взрослое поколение. Она, как правило, стремится к объединению, взаимопроникновению, интересуется тем, что происходит на Западе, вообще за рубежом, ее огромная энергия, которая используется, в лучшем случае, процентов на пять, а потому находит выход в чем-то другом, скажем, в рок-музыке. Я не выступаю против рока, более того, он сегодня необходим. Пусть энергия молодых исчерпывает себя лучше в музыке, чем в пьянстве и наркотиках.
Молодежь подвержена иногда различным нездоровым влияниям, ее очень легко сбить с пути. Например, 20 апреля 1982 года на Пушкинской площади состоялась настоящая фашистская демонстрация, которая у нас до сих пор замалчивается. И лишь телепрограмма «Взгляд» несколько месяцев назад показала беседу с двумя нацистами. Вот, что действительно опасно.

— Как, по-вашему, молодые люди 1989 года духовно беднее, чем предыдущие поколения, скажем, ваши сверстники?

- Мне так не кажется. Сейчас лучше знают физику, математику, и в этом нынешние «четверочники»» 10-го класса могут дать фору среднему учителю 40-50-х годов. Но, даже в самый разгар сталинщины, лучше преподавали русскую литературу и историю. Сегодня, по-моему, мало читают. Читают фантастику, детективы, но все меньше поэзию. Это прискорбно, ибо опора нравственности все же в настоящей литературе.
Как и в 30-50-е годы современная молодежь почти ничего не знает о религии. Сегодня едва ли трое из десяти молодых людей смогут перечислить десять библейских заповедей, а ведь ничего лучше этих заповедей человечество пока не придумало.

- Но ведь первая заповедь «Возлюби Бога»?

- Я — человек неверующий, но лучше возлюбить Бога, чем самого себя, свои аппетиты и низменные пристрастия. Религиозный человек имеет свою меру вещей, событий и поступков. Поэтому хорошее религиозное воспитание никому не помешает.

- Вы считаете, что сейчас происходит религиозное возрождение? Или это — выдумка советологов, интерес к символике, к истории?

- Мне трудно сказать. Статистики нет, да и статистика мало, что скажет. Я говорил с несколькими священниками. Они утверждают, что пока нет возрождения. Я беседовал также с одним поэтом, очень умным и знающим человеком, который считает, что положение церкви в России всегда было очень тяжелым и трагичным. Не только в двадцатом веке, но еще в семнадцатом, когда Никон устроил раскол. Это был очень тяжелый удар по церкви, причем в раскольники ушли наиболее искренне верующие люди, готовые за двоеперстие, за свои каноны на гибель.
Разумеется, с началом гласности, больше людей стало открыто посещать храмы, креститься, но насколько глубоко они воспитаны в религиозном духе, мне неизвестно. В маленьких городах и даже в областных в церквях народу много.

- В этой связи, можно ли говорить о безыдейности народа, особенно молодежи?

- Если молодежь и безыдейна, то она в этом не виновата. Слишком много мы лгали, и поэтому молодежь, по старой традиции, противопоставляет себя старшему поколению. Наш лучший специалист по молодежным проблемам Юрий Щекочихин, обозреватель «Литературной газеты», говорил на заседании общества «Мемориал»», что среди молодежи сейчас много сталинистов. Раз Сталина ругают старшие, думают они, значит Сталин прав. Времена серости сделали все, чтобы молодежь была аполитичной, безыдейной, но я думаю, что благодаря гласности, скоро все поймут, что такое Сталин.

- Чего же особенно не хватает современному юношеству?

- Здравого смысла. Но, как правило, юность и здравомыслие — вещи полярные. Юность, по своей биологической природе, нетерпелива, жаждет несбыточного и немедленного. Здравый смысл же требует обдуманности, терпения и настойчивости, что юности несвойственно.
Грустно лишь то, что молодежи самостоятельно придется находить свои пути и ценности в жизни. Это грустно, но это так. Время у нас революционное, а без молодежи никакой перестройки не получится. И хочется, чтобы она не повторила ошибки прежних революционеров.
Я вспоминаю часто Сен-Жюста, левого лидера Великой Французской революции, 200-летие которой сейчас отмечается. Этот молодой человек с чистыми, голубыми глазами
отправил на гильотину множество людей, и совесть у него молчала, потому что он утерял меру нравственности. Сен-Жюст был казнен в двадцатилетнем возрасте. Я не сужу его, ведь именно отсутствие здравого смысла привело к такому печальному концу. И я не хочу, чтобы судьбу Сен-Жюста разделили сегодняшние молодые люди. Поэтому опять возвращаюсь к Библии: «Старайся не делать другому того, чего бы ты не хотел, чтобы сделали тебе». Я обращаюсь ко всем молодым: попытайтесь, хотя бы на первых порах, соблюдать эту мудрость,— она убережет вас от многих преступлений против нравственности. Не думайте, что вы — обладатели истины, пытайтесь понять других. Сегодня опасен любой экстремизм, любого цвета и направления.

- 15 февраля Афганистан покинули последние советские солдаты, но, одновременно, все эти ребята, вернулись домой, в нашу текущую жизнь. Что вы можете сказать о них?

- Эта молодежь получила жестокую травму, которой не испытывали ее отцы и даже деды. Деды участвовали в войне, войне кровавой, но справедливой; отцы не воевали (эпизод 1956 года в Венгрии был слишком кратковременным). Но афганская война, страшная и несправедливая, длившаяся целых девять лет, конечно, повлияла на самочувствие и мировоззрение молодежи. Я бы желал ее участникам поскорее забыть о ней, если это возможно.
Мы добровольно ушли из Афганистана и правильно сделали. Но, что ни говорите, эта война проиграна, поэтому различные афганские братства неизбежно выльются в какую- то организацию с нехорошим оттенком. Мне хотелось бы, в связи с этим, предложить вниманию читателей свое стихотворение:

УХОД

Все казалось, что до дому
Путь ведет через погост.
Генералу молодому
Маршальских охота звезд.
Всем чего-то да охота,
Но в преддверии весны
Довзрослели до ухода
И убитых увезли.
Гром победы раздавайся!
Не оправдывайся, росс,
А с позором расставайся,
Что давно к тебе прирос.
Может, ретирада эта,
Хоть обида в ней и боль,
Первая твоя победа
Над свирепою судьбой

15.02.89

Однако в лучшей части этих ребят, думаю, уже растут поэты. Не может быть, чтобы люди, прошедшую такую войну, не дали, вслед за авторскими песнями, и стихов. Это будут горькие стихи без грома победы, но искренние, после которых (и это, может быть, их главная задача) уже никому не захочется воевать в чужой стране. «Знамя» опубликовало два хороших рассказа Олега Ермакова об афганской войне.

- В этом году весь цивилизованный мир отмечает столетие со дня рождения Анны Ахматовой. Поэт Евгений Рейн, кстати, рассказывал, что Ахматовой очень нравились многие ваши стихи, больше, чем стихи самого Рейна. Вы, Владимир Николаевич, знали и лично Анну Андреевну. Вот мой вопрос: Ахматова создавала какую-нибудь плеяду или школу «своих» поэтов?

- Ахматова никакой школы не создавала, но она просто была, понимаете? Когда я учился в военном училище, наши инструкции гласили, что вблизи радиостанции нельзя пользоваться осветительными приборами: если лампочку привязать к койке, она будет светиться. И Ахматова, словно мощная радиостанция, излучала такую энергию, что рядом с ней человек со средним дарованием начинал писать хорошие стихи. Но в ее кругу выросли большими поэтами Бродский и Рейн.

- Как вас публиковали в те, шестидесятые годы и позднее?

- В Москве я впервые опубликовался в 1953 году, в «Литературке». Мне было 25 лет. В пятидесятые годы меня печатали многие центральные журналы, такие, как «Молодая Гвардия», «Октябрь», позднее – «Новый мир». Но с книгами вышла беда. Первую — «Повестка из военкомата» — в 1957 году взяли и рассыпали. Хотя многие стихи из нее были позже напечатаны в периодике. В 1958 году рассыпали и вторую книжку — «Начало». И только в 1964-м вышла «Пристань», а в 1967-м — «Возраст». И далее, до самого 1986 года, ничего не издавалось. В эти годы я писал мало стихов, но много прозы, которая была опубликована за рубежом.
Произошло это по многим причинам. Главная — мое участие в правозащитном движении. С 1966 года начал заступаться за репрессированных писателей, в 1977 году подписал письмо в защиту академика Андрея Дмитриевича Сахарова, за что и был исключен из Союза писателей. Восстановлен только в 1988 году. Ныне опубликованы почти все мои стихи, вышли три книжки стихов. Литературной работы мне не давали и другой тоже.
Однажды, правда, на несколько месяцев устроился уборщиком снега, но вскоре вынудили уволиться: у нас не положено человеку с высшим образованием работать дворником.
В милиции мне не раз говорили: «Уезжайте на Запад, здесь вам жизни не будет».
Я думаю, каждый человек должен жить там, где пожелает. Однако, для себя я не считал возможным жить вне своей страны. Прежде всего, жить здесь, при всех тяготах, было интересно. Во-вторых, тогда газеты (и не только газеты) писали, что правозащитники действуют «под отъезд». И я не мог позволить себе уехать,— не хотел давать повода для этих сплетен.
Многие мои друзья уехали и, конечно, они тоскуют по стране, по Москве, по близким. Меня же поддерживали всегда такие строки Ахматовой из «Не с теми я, кто бросил землю...»

Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник.
Полынью пахнет хлеб чужой.

Но я никого не обвиняю. На Западе» скажем, Грэм Грин живет вне Англии, Хемингуэй жил не в Америке, у нас – в прошлом веке Гоголь долго жил в Италии, Тютчев – в Германии, Тургенев — во Франции, при этом все они, оставались русскими писателями. Поэтому я очень рад, что многие эмигранты сейчас гостят на Родине, В одном стихотворении я писал:

Я никому не слагаю стансы
И никого не виню ни в чем.
Ты взял уехал, а я остался,
Стало быть, разное пиво пьем.

Впрочем, выбирать мне не приходилось. Я твёрдо знал, что никуда не уеду.

«Советский цирк», февраль 1989 года