КТО ВЫ, ДЕЛИКАТНЫЙ УБИЙЦА?
Философ Григорий Померанц

Славно было древним грекам философствовать: солнце, покой, бочка... Нашему мыслителю XX- век скучать не дает, Григория Соломоновича ПОМЕРАНЦА, историка и философа, скажем, не обминула ни война, ни архипелаг ГУЛАГ, ни диссидентское движение. Да и ныне, глядите-ка, с Россией не соскучишься...

- Люди озлобились, развелось ворьё, газеты пишут: «нравственный кризис общества»... Что с нами, Григорий Соломонович?

— Рост преступности сопутствует всякой ломке общественных стереотипов; хороши ли они; плохи ли; коммунистические ли, христианские... Это — социологическая закономерность.

Если же отыскивать истоки нынешнего кризиса нравственности, до люди, захватившие власть в 1917' году, были великими практиками в «сиюминутной» политике и совершенными фантазерами в понимании своей цели. Ленин, например, предрекал, что сортиры при социализме будут из золота, а Троцкий — что средний человек достигнет уровня Гете или Аристотеля. И поскольку цель была такой замечательной (земные люди станут полубогами), то ни с какими моральными ограничениями решено было не считаться. Нравственно то, что полезно для революции. А в практике осуществления утопии шаг за шагом победила та система мер, что пускалась в ход ради великой цели, — логика ничем ограниченного насилия, и в самой этой практике был первый заряд, который вел к нравственному распаду, к деградации — слишком много, было себе позволено и слишком много люди позволили творить с ними; слишком подешевела человеческая жизнь.

- А «старые большевики» были, по- вашему, нравственны?

- Да, принцип «нравственно то, что полезно для революции» — это своеобразная, уродливая, но, нравственность. Я сталкивался в тюрьме с людьми этого поколения — они были выше мещан и филистеров, принципиальнее. Ведь было не только по Багрицкому: «Если прикажут солгать — солги, если прикажут убить — убей», были и случаи высокой жертвенности, готовность умереть самому. Случаи уродливой нравственности были и в прошлом, в истории религиозного фанатизма: католический святой Доминик или наш преподобный Иосиф Волоцкий — люди того же склада ума, призывали жечь еретиков живьем. Они исходили из средневековых представлений о борьбе за Добро. Чему они служили? Трудно сказать, но, во всяком случае, Христос в «Легенде о великом инквизиторе» целует инквизитора. Так это увидел Достоевский.

- Но какое отношение имеют к христианству эти святые и церкви, их почитающие?

- Это другой вопрос. Я их также за святых не считаю, но людьми убежденными, по-своему честными — не могу не признать. Да, они поступали не как христиане, не как люди Нового Завета, но и безнравственными назвать их — язык не повернется.

Словом, любой сгусток идей может быть воспринят с полной открытостью и искренностью. И от ложной нравственности перейти к нравственности более глубокой и истинной легче, нежели от философии «не мочись против ветра». И сегодня мы не можем выйти из тупика, в значительной степени из-за всеобщей опустошенности и пассивности. Идеям сегодняшних демократов противостоит не столько дряхлая революционная идея, а — пассивность, отсутствие какой бы то ни было Веры, какой бы то ни было нравственности вообще. Потеряли старых богов — новых не приобрели.

- А все же: кто такие большевики? Так ли уж чужды им людские пороки: властолюбие, тщеславие, эгоцентризм («Мы.— авангард человечества!»)?

- То, что человек от души верит в какие-то принципы и даже готов за них жизнь положить, вовсе не значит, что он не себялюбив и не тщеславен. Ленин, вне сомнения, любил власть, всю жизнь к ней стремился, умел ее захватить и удержать. Но на уровне подсознания. А на уровне сознания он искренне верил в свою цель: через насилие покончить с миром насилия, среди его соратников были и фанатики - энтузиасты, и властолюбцы-деспоты. Вернее, те, в которых преобладало первое — или второе. Всех аршином общим не измеришь. На мой глаз: Бухарин и Лев Борисович Каменев — власть не особенно любили; они втянулись в движение, но в случае чего — легко выпускали вожжи из рук. И напротив: Ленин, Троцкий, Сталин...

- Зиновьев?

- Отвратительный тип! — сочетание трусости и жестокости... Но! Но вот я лично знал Ольгу Григорьевну Шатуновскую, старую большевичку и прекрасного человека. Такие люди, жаждущие покончить со Злом — сочли, что лишь Владимир Ленин в силах положить начало Мировому Добру.

Вспомним, Раскольникова — чуткого, отзывчивого, деликатного — и убийцу. Придумал теорию, подчинился ей — убил старушку и, нечаянно, безобидную Лизавету. (Так всегда — собираются угробить вредную старушонку, а под руку подворачиваются лизаветы). Раскольникову противостоит Смердяков, которому убить, что плюнуть. И выходит внешне одни и те же поступки — вершат разные люди.

Владимира Ленина не отнести ни к тому, ни к другому полюсу. В нем не выло ни грамма сталинского садизма, он творил то, что считал Благом (и для этого блага приказывал расстреливать). И, конечно, это проложило дорогу усатому. Ленинское «мы пойдем другим путем»— значило отказ от романтики революции, это верно подметила Виктория Чаликова.

В чем была магия Ленина? Народные толпы прекрасно видели непрактичность, болтливость большевистских ораторов, а в Ленине ощущали практика, способного выстроить новую систему власти. (Чего отчаянно недостает современным демократам).
Итак, Ленин — не чистый рыцарь и не мерзавец. Кто он? Я бы сказал: «бизнесмен революции», холодный, расчетливый, рачительный и прижимистый «капиталист социализма», относившийся ко всероссийской кровавой мясорубке, как к производству. Ему телеграфируют из Нижнего Новгорода: процветает разврат. Ленин даже не выругался, что было б, если не простительно, то понятно. Нет, он просто и делово передвинул людские жизни, как пешку в шахматах: «Расстрелять 100-150 продажных женщин». Точка.

Знака равенства между кремлевскими фантазерами и разбойниками я бы не ставил. А то, что была «двойная мысль», как говорил Достоевский, — стремление самоутвердиться, войти в Историю, так ведь любой человеческий поступок сплошь и рядом объясняется не одним мотивом, а несколькими. Проверьте это на себе.

К тому же как историк я не могу судить этих людей — они не знали нашего кошмарного опыта, опыта XX столетия. (В темные времена глаза начинают лучше видеть). И то, что у нас раскрутилось, закручивалось далеко и давно. Я после лагеря (где было время подумать) перечитывал «Красное и черное» Стендаля, и резанула меня фраза Жюльена Сореля, увлекательного, романтического персонажа: «Я расстрелял бы троих, чтобы спасти четверых». Сорель не понимает, что говорит, он еще не понимает, что «насилие родит только насилие», и если позволительно убить трех ради четырех, то почему бы и не семерых скопом? Я первый раз читал году в 1936-м и тоже не понял. Понял в 1956-м.

- Но был уже опыт Великой Французской?..

- Ой, как его неверно понимали! Ну была революция со своими крайностями», а в итоге — приличная Третья республика. Цель оправдала средства. Наконец, ведь все оправдывали войну! А если оправдана национальная война, то почему не гражданская?

Гром не грянет — мужик не перекрестится, лишь в XX веке выяснилось, что производительные силы суть силы разрушительные. Если они не в нужных руках, то могут ВСЕ уничтожить, и потому поворотной точкой в истории человечества стало открытие атомной энергии.

Тысячелетиями война была обычной, законной формой решения споров. Ее признавали даже такие люди, как Достоевский и Владимир Соловьев. Им простительно, но нам, в конце двадцатого века, после Освенцима, Колымы и Хиросимы, после того, как Насилие раскрыло все свои чудовищные возможности, нам оправдывать войну — преступно, самоубийственно. Без изменения нравственного кодекса, без осознания войны как катастрофы, без крутого поворота к ненасильственному решению распрей — человечество просто-напросто погибнет, в полном составе. Таким образом, стиль полемики спора становится важнее предмета Спора. Лучше потерять предмет спора, чем свое человеческое лицо. Я шел к этой мысли чуть ли не полвека, засомневавшись еще в 1940-м. (Прим. Г. С. Померанц в 1943-м вступил в партию, в 46-м за «антипартийное высказывание» исключен, в 49-м — арестован). С понимания этой истины началось у нас диссидентство. Но сегодня-то поднялись массы, и то, что понял даже профессиональный военный генерал Григоренко, не осознал еще человек с улицы...

— Вы — любомудр, вы мыслите эрами и СССРами, а как простому, обычному человеку, в его повседневности, развести Добро и Зло, отличить, например, Алксниса от Станкевича, если оба вроде бы искренни, и оба стремятся к тому, что полагают Благом? Не есть ли эта жирная черта, этот рубеж?

Безусловно, отношение к насилию решающий вопрос, и применение силы, по большей части, надо осуждать. Но не всегда — как освободить Кувейт, как задержать бандита, как остановить войну меж армянами и азербайджанцами, грузинами и осетинами? Худой мир лучше доброй ссоры. Для меня барьер, «черта» - ненависть. Насилие в некоторых случаях неизбежно, ненависть же недопустима даже по отношению к бандиту, даже к Саддаму Хусейну. Вы обязаны преодолевать, подавлять в себе обиду и ненависть — это искушение дьявольское. Насилие вырастает из ненависти, а ненависть — из памяти на обиды.
Что до политического «внешнего» знака, то, скажем, на прибалтийскую январскую трагедию, где с одной стороны была грубая сила, а с другой — безоружные и призыв к мирному решению конфликта, — реакция в России здоровая! Особенно в сравнении с откликом в Венгрии 56-го и Праге 68-го. Отвращение к крови, слава Богу, распространилось. Это началось где-то в 1960-м и сейчас дошло до масс.

- И, может, слава Богу, «нравственный кризис» — преувеличение?

- Нет, кризис есть. Одно дело: ужаснуться крайним формам Зла, ведущих прямо к гибели, осознать действия ОМОНа как национальный позор, лишь первый шаг из порочного социального круга. Но для того, чтобы выкарабкаться совсем, надо, простите за банальность, каждому честно трудиться на своем рабочем месте, а это пока не очевидно обществу. Я помню по фронту: чтобы оборона была стойкой, нужна готовность каждого солдата оставаться в окопе, хотя бы и справа, и слева бежали. Для твердого поворота к Добру нужна положительная готовность (хотя бы оставаясь одному) делать свое дело как следует, по правде. Иначе везде и всегда победит развал.

«Московский комсомолец», февраль 1991 года

Скажи «Кукуруза!»

Философ Григорий Померанц

Григории ПОМЕРАНЦ - живой, всамделишний философ, посетил в минуты роковые и Великую Отечественную, и сталинские лагеря, а позже, чтобы жить не по лжи, двадцать лет заполнял карточки в библиотеке. Коренной москвич.

Григорий Соломонович, правда ли, что Москва как город - женского рода (Москва очень русская, а русское, по слову Бердяева, - это «бабье»), тогда как у Петербурга- Ленинграда - скорее «мужское» начало?

- Мнение, что Москва - более женственна, сложилось в XIX столетии, когда столицей был Санкт-Петербург, град департаментов и администрации, в то время как в Москве жили дворяне на покое и славянофильствовали.

Эту реальность можно отчасти описать как противостояние мужского и женского, если считать, на китайский манер, что мужское Ян, более, что ли, строгое, отчетливое, а женское начало Инь - более размытое, туманно-интуитивное. Но так ли это в двадцатом веке, ей Богу, не знаю, ибо центром администрации стала именно Москва, и ее женственность сегодня я как-то не ощущаю.

Ходит такая изящная идея: столицу России оставить в Белокаменной, а центр возможного Союза перевести в город на Неве.

Ленинград - город по всему своему складу западнический - скорее соответствовал бы идее столицы русских как европейской нации. Тогда как Москва, казавшаяся, к примеру, Мандельштаму азиатской и - уж точно - не имеющая четкого западного облика, могла бы «возглавить» возможную конфедерацию, в которой и азиаты чувствовали бы себя отчасти дома. Но это - предположение, и чисто-чисто интуитивное, а у нас есть гораздо более насущные задачи, чем дележка шкуры неубитого медведя.

Вы всю жизнь прожили в Москве. Велик ли, по-вашему, антисемитизм в нашем городе, и способен ли он разрастись?

У «Памяти» в Москве, полагаю, нет шансов принять какие-то глобальные масштабы, хотя антисемитизм здесь был даже в благополучные для евреев двадцатые годы (во всяком случае, для тех, кто не занимался спекуляцией).

Помню, как меня прижимали к стенке мальчишки из соседнего Путиловского переулка и требовали: скажи «кукуруза» (чего я тогда не мог как следует выговорить), после чего меня дергали за волосы. Такие настроения, по крайней мере, среди детей сохранились как игра, и игра жестокая. Сохранялись даже тогда, когда взрослые подавляли их, порой с излишним рвением, когда власти придирались иногда даже к пустяковому подтруниванию, которое самих евреев, собственно, и не обижало (евреи и сами не дураки пошутить над окружающими). И бытовой антисемитизм - вещь не страшная, терпимая.

Страшно же, когда на этой карте играют в государственные игры. Не говоря о дореволюционной поре, этим занимался (примерно с 1943 года) Сталин, продолжил Суслов как ведущий идеолог периода застоя. Что и оставило в общественном сознании весьма неприятные следы. Кроме того, существует группа русской интеллигенции, которая психологически нуждается в «козле отпущения», в некоем пособнике дьявола, который снял бы с них чувство, так сказать, исторической вины за жестокую неудачу нашего исторического опыта. И так как, вслед за русскими, важнейшими участниками революционных событий были евреи, то их передвигают со второго на первое место (что все-таки проще, чем передвинуть на такое место чукчей). Таким образом, создается обстановка психологического комфорта: мы-де не причем, и даже наши папы и дедушки, в сущности ни при чем, а просто бес попутал. Адамович назвал такую психическую потребность «побегом из лагеря общей памяти».

В ряде нерусских республик «козлом отпущения» становятся русские, все зло приписывают им. А в России валить решительно не на кого, кроме евреев. Я способен вчуже понять человека, который не в состоянии взять на свои плечи бремя ответственности за собственную историю, что, однако, необходимо.

Таков неофициальный, что ли, корень определенного роста юдофобии. Но, повторяю, она захватывает отнюдь не большинство, и если на нее не сделают политическую ставку, то единственным следствием будет и уже стала эмиграция евреев, ибо жить даже при таком уровне антисемитства, страшиться за судьбу детей - тягостно. И это, к слову, духовная катастрофа не только для людей, глубоко связанных с Россией, но и огромная утрата для самой России.
Но для меня проблема номер один в последние годы, когда стали очевидны процессы распада империи, - это русскоговорящие в Средней Азии, то есть разноплеменная группа, имеющая один европейский корень. Если отношения с местными обострятся ко всему региону, русским станет так же неуютно, как ныне в Душанбе (откуда уже бегут), то поток беженцев хлынет в Москву, и тогда возможны антисемитские погромы.

- Русские беженцы непременно будут настроены антисемитски?

- У них просто не будет крыши над головой. Наша бюрократия ведь не способна дать жилье даже десятилетним очередникам. И возникнет взрывная ситуация, и бездомную толпу можно будет направить на кого угодно.

Итак, хотя какие-то перемещения при распаде империи неизбежны, необходимо всеми силами ума и души воспрепятствовать, не допустить обострения обстановки в Средней Азии, где население перемешано и уже сложилось в единое целое.

А для этого, не устаю повторять» страшно важно при всех конфликтах исходить из того, что человеческий стиль спора важнее предмета спора, и лучше потерять ту или иную цель, нежели потерять в споре человеческое лица. Этот принцип должен стать решающим во всех наших отношениях, попытках решать вопросы мирным путем.

"Московские ведомости", март 1991 года.


Григорий Померанц

Думайте о Боге, пишите по-русски

Ровесник революции, выпускник ИФЛИ (Москва), в 1941-ом он ушел на фронт, в 45-м вступил в партию, в 46-ом из нее исключен за «антипартийные высказывания», в 49-м — арестован. После ГУЛАГа Григорий Соломонович умудрился сохранить крепкое здоровье, рассудительный взгляд на современность и чувство юмора. Чтобы не зависеть от властей, 20 лет он заполнял карточки в библиотеке, издавал свои труды за кордоном и известен как знаток Достоевского и восточных религий. Его речь всегда взвешена и ровна, он любит и умеет поговорить.

- В начале XX столетия, в «серебряный век» очевиден был расцвет русской мысли. Григорий Соломонович, существует ли русская философия ныне?

— Нет, корни подрыты слишком основательно. Однако частицы нашей национальной философии есть в филологических трудах Аверинцева, а недавно погибший поэт Александр Сапровский оставил нам прекрасное эссе об Иове. Это кусочек философии, по-моему, уровне «серебряного века». Есть и иные интересные опыты.

В чем особость нашей философии? Острое чувство кризиса современной цивилизации, тяготение к целостности и знанию, большой удельный вес религиозных (по сути) проблем и самостоятельная их трактовка. Думаю, решение в этом духе идет, но крупных результатов, вроде творений Бердяева или Флоренского пока (пока!) нет. Я-то формулирую это в фразе: думайте о Боге, говорите по-русски — вот и получится русская культура.

- Однако Бердяев говорил, что культура есть неудача человечества, что следует создавать прекрасную жизнь, а не прекрасное искусство.

— Бердяев склонен к гиперболам. Мы в нашей стране чересчур хорошо увидели, что значит разрушение культуры. Надо осторожно отнестись к таким максималистским лозунгам. Культура отмечена и волей к высшему, божественному совершенству, и человеческой беспомощьностью. Это сочетание Божией искры с неизбежным людским искажением.
Чтобы непосредственно ощутить искру, исходящую из целостности бытия, надо выйти за рамки своей культуры. Выйти можно и вверх, и вниз. Или подняться к уровню великих мистиков, которые не считались со словами, ибо чувствовали нечто помимо слов, или опуститься до уровня скота.
Итак, реальная жизнь человеческого общества это взаимодействие между прорывами в глубину и застыванием духа в формах культуры. Это одновременно и неудача, потому как застывание, и удача, ибо сквозь эти формы культуры мы все же видим нечто такое, что может быть пережито в высшие мгновения.

— К примеру?

- Возьмите такую форму Культуры, как «Троица» Рублева. Это культура при любом подходе, даже если считать — вслед за Павлом Флоренским, — что культура — это все, возникающее вокруг Культа. «Троица» — это картина, это произведение человеческой кисти, это некая Художественная композиция. И одновременно — «умозрение в красках», как говорил князь Евгений Трубецкой.

Умозрение можно понять на очень разных уровнях. Можно задать вопрос вроде того, что задал Иван Грозный стоглавому собору: который из трех ангелов Христос и которого следует писать с перекрестием? Вопрос, обличавший безграмотность царя и безграмотность собора, который всерьез этот вопрос обсуждал.

- И что за дух вы видите, точнее, провидите в «Троице»?

- «Троица» — символическая конструкция, структура, вглядевшись в которую можно почувствовать нечто на самой грани людских возможностей и выходящее за рамки предметов и их связи, выходящее к чему-то Целостному даже в своих различиях, в своих ипостасях.

Так что очень многое зависит от нашей способности интерпретировать, толковать культуру. Рильке в сборнике «Штунденбух» («Часослов») писал, обращаясь к Богу: «Ты загородился от меня своими иконами». То есть образы, созданные людьми, могут быть окошком, сквозь которое мы смотрим в реальность по ту сторону окна, вглубь источника, из которого культура и вырастает, а могут стать препятствием, преградой на пути к свету.

- Не чересчур ли русские засмотрелись на ту реальность? Не оттого ли столь дурна реальность по сю сторону?

— Лет сто тому назад, хотя Россия сильно уступала Западу в социально-, политическом и хозяйственном жизнеустройстве, она все-таки «через пень колоду» двигалась к выравниванию. Вообще экономический рост, начатый на северо-западе нашего континента, постепенно захватывал страну за страной. В начале XIX века Гейне смеялся над планами, над мечтами немцев завести свой военный флот. Прошло всего несколько десятилетий, и Германия обогнала своих соседей и стала, в том числе, и морской державой.

Вполне возможно, порог развития взяла бы и Россия в конце концов, однако она рванулась в утопию, и теперь надо с невыносимыми трудностями вылезать обратно.

Некий перевес духовного интереса над материальным, по-моему, не является безусловным недостатком. Он был у многих древних культур. Он есть во многих азиатских государствах, которые, однако, развиваются. Вполне вероятно равновесие между поисками смысла жизни и заботами, хлопотами о насущном. Это же вечный спор между Марией и Марфой.

Прим. редакции «В продолжение пути их, пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой; у ней была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его. Марфа же заботилась о большем угощении, и подошедши, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что моя сестра одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне. Иисусе же сказал в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее».

Это некоторая крайность, на самом деле нужно и то, и то. В Швеции физические потребности прекрасно удовлетворены, но число самоубийц растет. Среди всеобщего изобилия люди тоскуют и не находят себе места.

Общее развитие мира, видимо, идет к тому, что экономический рост упрется в возможности биосферы. И нашей целью станут не три или пять автомашин (которые еще и воздух поганят), а классный проигрыватель, богатая библиотека... Перенос акцента на духовное развитие, опирающееся на достигнутый приличный материальный уровень, собирание по-евангельски сокровищ не на земле, где моль и ржа, а на небесах, ожидают все человечество. То ведь был временный этап бурного увеличения земных ресурсов, что вывел «западную» часть жителей планеты из голода и болезней.

— Но отчего же лучшие умы Россия не искореняли голод и болезни, а предпочитали описывать эту скверную жизнь в блестящих романах?

— Ведь это черта XIX века, черта русской культуры, которую создали помещики, сами материальным производством не занятые и глядевшие на купчишек свысока. Когда Толстого спросили, почему «Война и мир» столь мало говорит о крестьянах и совсем ничего о купцах, он ответил: графы и князья мне гораздо занимательнее.
Петр европеизировал русское дворянство. И оно придало европейской культуре не столько практический, деловой характер, сколько чисто эстетический... Отчасти поэтому романы Толстого и Достоевского — духовно более напряженные, нежели книги Диккенса или Бальзака. Вторая причина то, что в России тогда не было национальной философии, и вопросы национальной мысли решались средствами литературы. Это качество всякого целостного организма: если, скажем, человек глух, то он может чувствовать музыку осязанием.

- А россияне 1992 года по-прежнему «глухи», то есть развиты односторонне? Говорят, наша православная этика в противоположность этике протестантов порицает богатство, стяжательство, «рвачество».

- Я, например, был совершенно книжный юноша в очках, но едва попал на войну, на поле боя, то очень скоро выучился мгновенным реакциям. Иначе бы тут с вами, Юра, не сидел, (правда, я был дважды ранен). И мы все, в известной степени, попали сегодня под огонь — под огонь тяжелых бытовых обстоятельств. И я надеюсь, что к этим обстоятельствам непременно приспособятся более или менее молодые люди.

Я помню не только войну, но и тридцатые годы, большой террор... Люди, мои современники, очень резко менялись. На фронте они, в общем, очень выросли, когда выучились воевать и побеждать, появилось чувству солдатского или офицерского достоинства. А потом, когда победа ничего не дала, кроме ужесточения режима, эти же люди быстро начали спиваться, опускаться, поворовывать, халтурить...

Короче, в истории нет ничего запрограммированного, а в рамках национальной культуры есть множество образцов поведения, могут рождаться и новые... И приходится повторить очевидность: ключ к Истории — у каждого из нас.

«Российская газета», май 1992 года.