«ХОЧУ ЖИТЬ ОДИНОКО»
Писатель Сергей Каледин

…Молнией блеснувшую в мае 87-го повесть «Смиренное кладбище» рецензенты тут же занесли в разряд «завоеваний гласности», а успех её объяснили жареной темой и чернухой. А когда в 89-м, после полугодовой борьбы с цензурой в погонах, тот же «Новый мир» и радио «Свобода» опубликовали другую повесть Каледина – «Стройбат», критики и критикессы радостно убедились в свой правоте – опять чернуха, опять острый сюжет (дедовщина), ставим штампик – «физиологический очерк». Пожалуй, лишь Анатолий Стреляный замолвил словечко»: «Стройбат» - подлинное произведение искусства…».

- Но теперь-то, Сергей Евгеньевич, новой повестью «Поп и работник» вы утрете нос близоруким ценителям?

- Бедные критики не читали ещё мой «Коридор» (издание отдельное, тираж невелик) – роман, посвящённый современным Акакиям Акакиевичам, посадско-слободскому люду, мещанам средней руки. Для меня писать о них – самое дорогое и любимое. А критики прочли у меня то, что хотели и искали – экстравагантности: про рытье могил, про кладбищенскую мафию да про то, как стройбатовцы на плацу мордобойствуют…

А «Поп и работник» - это Подмосковье, деревенская церковь, русские люди. Туда всунуто всё, что я знаю об этой России – о неброской, неэкзотической: прихожане, бабки-старухи – всё, что я насобирал по крупицам за полгода работы истопником в храме.

- Извините, а креста на вас нет?

- Нет, к сожалению, и, видимо, уже не будет. Одно дело, когда крестят бессознательно – голого, крохотного, орущего. Другое – толстый, лысый дядька на пятом десятке стоит перед купелью… Не желаю терять самодеятельность. Наша православная ортодоксия требует весьма серьёзного подчинения. И если бы я стал истым прихожанином со своим исповедником, со своими уставными обязанностями, то лишился бы непредвзятого взгляда на религию и на церковь.
Писателю же не следует состоять ни в какой организации, не быть приписанным ни к какому ведомству. Каждый должен жить сам по себе и чем неуютнее и одиночее будет ему в этом мире, тем большая вероятность, что из-под его пера выйдет нечто стоящее. При наличии, разумеется, писательского профсоюза, что заботился бы о материальной стороне нашего бытия.
Задача писателя – показать то, чему он свидетель, и что его заботит, что люди не видели или видели да не увидели, или ярче изобразить нечто привычное, - и только! Все мои книги, к примеру, написаны без цели, низачем, это – итог графоманского зуда, комплекса неполноценности и сломанной спины – мне не осталось ничего иного, как сесть за «пишмашку». Когда же литератор провозглашает себя умником-философом, политиком и даже пророком, ретранслятором Божьего гласа, то кончается сие чаще всего печально. А уж результаты оценивает читатель: если талантливо – большой резонанс, - на душу действует, на воображение, на славу: если бездарно – никак.

- Бывший истопник в том году путешествовал по Европе. Не так ли? Ностальгия не возникала?

- Было спокойное чувство, без трагических ноток: хотелось и поездить (я и поездил), хотелось, вернее, скучалось по дому, по деревенским бабкам. Но за моей спиной не была заперта дверь – я знал, что вернусь.
И потом, было чувство, разродившегося – написана повесть. Я так боялся, что она не выйдет, что изменится ситуация, писалка испишется, концы с концами не сведу… И Бог мой, получилось! Конечно, судить читателю, но для себя я знаю – дело сделано, всё закольцовано в трилогию – «Кладбище», «Стройбат», «Поп и работник». Выше этой планки мне пока не прыгнуть (а может, вообще никогда). И теперь хоть кирпич на голову – наплевать! Дело сделано, а значит, есть и право, и время на гулянки и прогулки по парижам, римам и мюнхенам…

- Вы странствуете где угодно, ваши повести – бестселлеры, даже Запад их покупает. Следовательно: деньги, независимость, свобода… Вам в эту пору, в смутные времена, как у Христа за пазухой?

- Нет. Скажу честно: некомфортно. Это — не кокетство, это меня душит, но при том не призывает к раздаче моих малых сбережений страждущему человечеству и уходу в бега по-толстовски, я понимаю, что это акт идиотизма. Каждый делает то, к чему душа лежит.

- И да блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые?

- Блажен, разумеется. Это биография страны, а значит, и биография писателя. А что же нам еще делать, как не посещать мир в эти роковые, шаткие, лихие годины, а затем об этом писать (если получится)? Вот в Швейцарию или Люксембург роковые минуты не заглядывают, так там и не пишут ни черта. Так что в какой-то мере налицо страшный парадокс: зависимость художника от ублюдочности ситуации - чем хуже обстановка, тем лучше литература. Разумеется, если только не бьют по башке, не сажают в кондей или дурдом.

- И Горбачев — блажен, раз тоже посетил сей мир?.. За что он, кстати, награжден Нобелевской премией, по-вашему?

- Я уверен, что конная статуя на Трафальгарской площади ему уже отлита, ибо он развалил мировую коммунистическую империю. Монумент ему гарантирован.
Горбачев спас Запад от угрозы советского атомного нашествия, от расползания красных режимов по всей планете — Запад вздохнул спокойно, и за это (на самом деле тамошним президентам на нас начхать, своих дел до черта), только за это они ему все простят, каких бы дров он не наломал; дадут харчей, одноразовых шприцев и многоразовых презервативов: удостоят и Нобелевской, и Иосип-броз-Титовской, и премии имени Джавахарлала Неру. За то, что коммунизм... приказал долго жить.
|
- А может, Горбачев этого и не хотел?

- Да, он, надо полагать, о результатах своей деятельности и не подозревал. Их трудно было прогнозировать.

- Писатель Александр Терехов опасается, что с кончиной коммунизма станут кончать и коммунистов…

- Расстрелов не будет (отстрел – вообще непродуктивен, нецелесообразен, невыгоден). Погромы – возможно (упаси Бог), «мужицкий бунт ужасен» - не мною сказано. А планомерное побиение коммунистов? Да вряд ли…

- А вы их (между нами) не обнадеживаете? Через газету?

- Куда там! Вот, скажем, распадется Союз писателей и появится (по крайней мере) девять или восемь тысяч ртов. Мне говорят друзья, битые годами застоя: «Ну и шут с ними, пускай дохнут!». Нет, отвечаю я, надо им пособие платить, пропади они пропадом. Нельзя из них создавать криминогенный контингент, пятую колонну. Если я не буду своей рукой свои же деньги отдавать на содержание своего же врага, стервеца, он оголодает, озлобится, возьмет кистень и пойдет убивать мою жену, дочь или сына.
Отчего в Швеции или в Дании пьяниц и наркоманов считают за больных и к ним на дом приходит патронажная сестра — готовить суп? Шведы глупые? Нет, не глупые, они знают: иначе нельзя, не давать им – опаснее, нежели дать. И вот государство подкармливает нахлебников: и паразиты вымирают потихоньку, страна оздоровляется.
Нам же при нашей нищете придётся содержать орду паразитов – делать нечего. Иначе будет орда разбойников и наркоманов. Короче, следует всех кузьмичей-ильичей льгот лишить: а талоны на харч, на одежу, на табак – давать, как у Галича: «А мне четвёртого – перевод и двадцать первого – перевод».

- Сергей Евгеньевич, что для вас счастье, что несчастье?

- О счастье представление есть, но только весьма приземлённое. Физиологически ощущаю счастье, когда удаётся то, что хотел. Это может быть здорово сочинённая повесть, а может – удачно положенный кафель в сортире. Вздор, что счастье – всегда на некоей возвышенности, его можно отыскать и возле унитаза.
Наверное, Ленин тоже был счастлив, когда удался большевистский переворот. И Иван Денисович в «Одном дне Ивана Денисовича» был счастлив, когда строил сам себе тюрьму – он радовался ладной кирпичной кладке. Глядел и улыбался – потому-то и выжил.
Несчастье — это попроще: смерть близкого, раздавленная на твоих глазах собака, недуг. Но даже потеря близкого забывается, заживает, а вот потеря таланта, собственного дарования — это беда страшная, и оканчивается бедой же - смертью моментальной (самоубийством), либо затянувшейся на годы и десятилетия. Как говорит мой друг, бывший десантник-парашютист: не всегда разбиваются до смерти, иногда — до самой смерти. От такого несчастья погибли Маяковский, Есенин, Лермонтов, Пушкин...

- Раз зашла речь об «Иване Денисовиче», то какого вы мнения о его авторе? Как о человеке?

- Это — герой, это — легенда. Личность! Это человек, нахождение которого рядом наводит на тебя некие токи, придает силу и мужество, человеческая порода вокруг него улучшается, обеззараживается.

- Как о писателе?

- «Иван Денисович», «Матрёнин двор», «Кречетовка» - это хрестоматия... Когда вышел «Иван Денисович», я учился в седьмом классе, Никогда не забуду: стоят у школы две колченогие старухи-уборщицы, одна — другой:
«Чтоб в понедельник принесла «Денисыча»! Мой Колька спрашивает».
О подобной славе можно только мечтать!

Касательно «Архипелага ГУЛАГа», Он должен быть введен в школах, ПТУ, детсадах как обязательное чтение, даже через не хочу. «Архипелаг» должен стоять рядом с Библией в каждом доме.
Не будем бередить, растравлять старые раны?! Эту рану надо теребить всю жизнь! Еженедельно, по пятницам, после вечернего чая, или по понедельникам, до чая, «ковырять» эту язву, чтоб она вечно, постоянно кровоточила. Ее следует читать малым детям, пенсионерам, элегантным девушкам, всем, чтобы никогда-никогда не забывалось. «Архипелаг ГУЛАГ» и книгой не назовешь, если только не вспомнить, что «книгой» переводится слово «библия».

- Как о политике, идеологе?

- Какой бы ни был ум, дар, провидение, интуиция — против лома нет приема, нас разделяют континенты. Невозможно оценивать действия человека, которого семнадцать лет не видишь, не ощущаешь рядом. У него слишком великие достоинства, чтобы зацикливаться на недостатках. Пусть этим занимаются другие.

- А ведь сотворять земных кумиров нехорошо?

- ...Да, нехорошо, согласен. А я-то склонен к этому, и, к сожалению, в человеческой природе заложено стремление кого-то возносить... А нужно-то всего-навсего любить и уважать. Помните, каков рефрен Христовых проповедей? Люби-и-ите! Любите Отца моего. Любите Меня, любите друг друга. Но поклоняться не надо, не надо фанатических бормотаний, исступленного стучания лбом о половицы. Нельзя в человеке, даже в самом паршивом, угнетать его творческую потенцию, – непродуктивно. Иначе скукожится человек, его разум, и нация отомрет.

- И вы воспротивитесь культу Каледина, ежели таковой родится?

- Я не стал бы ему споспешествовать, но и разрушать тоже. Все делается само собой. И слава, то есть гипертрофированная популярность, улучшает природу творца, подпитывает его. Слава: значит, не графоман, слава, значит, я нужен, близок множеству людей, мне неизвестных. Я, может быть, поленился, пошел бы пива попить, а так — нет. Лучше-ка попишу. Хорошая штука – необходимая.
А когда славы нет — страшно, одиночное катание в темноте, Требуется все время знать, что тебя читают, постоянно общаться с аудиторией, чувствовать невидимые токи: я — к читателю, читатель ко мне. Так мы друг дружку перекрестно опыляем. Не дай бог, если нет читателя — трагическая судьба.

- Один главный редактор толстого журнала посетовал, что ежедневно принимает авторов, которые сами идут впереди своей рукописи, грудью стараются проложить ей дорогу, а ведь рукопись не дитя, талантливой книге сегодня все рады. Вы, Сергей Евгеньевич, как рва из «пробивных»?

- Под лежачий камень вода не течет! Рукописи прекрасно горят и тонут, их авторам ломают жизнь, люди вешаются, спиваются, уезжают.

Я, как недоумок, десять лет ходил по всем редакциям Советского Союза. Меня уже принимали за городского сумасшедшего, хихикали: «О! опять…», едва показывалась моя бородатая рожа. Следовало опустить руки? Нетушки! Ходил, шастал, докучал, всем плешь проел. (Правда что весьма важно, все эти годы меня морально и материально поддерживала мама).
Так что надо, надо бить лапками в этой «сметане», как та лягушка, что угодила в полный кувшин; и не слушать высокомерные назидания литературных мэтров, призывающих быть скромнее, ибо талантливые рукописи сами-де найдут дорогу и будут опубликованы. Будут!.. Посмертно.


P. S. Тут читатель отложит газету, зевнет даже — писатель-балагур… Новогодие…

Но:

- Акт беззакония и вообще действие… ненавистное мне по существу, так я расцениваю арест моего коллеги Шерали Нурмурадова. Член Союза писателей, поэт, драматург, переводчик, отсидевший восемь лет при Брежневе, активист туркменского народного фронта, Шерали Нурмурадов ехал на съезд НФ, в Ригу, когда его сняли с поезда в городе Чарджоу и 30 ноября «всунули» семь лет лагерей усиленного режима. Тогда же, дабы было меньше «вони» и сора из избы, арестовали его адвоката и тамошнего корреспондента «Московских новостей», правда, ненадолго.

В чем дело? Дело в том, что Шерали позволил себе публично критиковать, пародировать и «даже сочинять эпиграммы на первого секретаря туркменской компартии Сапармурада Ниязова, ставшего недавно на безальтернативных выборах еще и Президентом Туркмении (и теперь он сидит в президиуме Съезда - депутат СССР). А Ниязова в свою очередь «позволил» себе лично и прилюдно пообещать Шерали «Я тебя сгною!». Долго голову не ломали - инкриминировали шантаж и вымогательство 65 тысяч у какой-то бабы. Никаких документов, расписок и тому подобного! Все обвинение выстроено на свидетельских показаниях и написано рукой «похмельного пионера» - на таком юридическом уровне.

Я уверен, что Нурмурадов будет в конце концов оправдан, однако у восточных тюрем странные традиции: поэты-вольнодумцы там, бывает, мрут с голоду, их по пьянке приканчивают сокамерники или «совершенно случайно» кусают фаланги и скорпионы. Бедолагу Шерали надо вызволять как можно скорее!

«Московский комсомолец», декабрь 1991 года

«ПОД ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ ВОДА НЕ ТЕЧЁТ»
Писатель Сергей Каледин

Он обрёл широкую известность в мае 1987 года» после того, как в «Новом мире» появилась его повесть «Смиренное кладбище». В прошлом году тот же журнал после полугодовой борьбы с военной цензурой опубликовал ещё одну калединскую повесть — «Стройбат», ныне не менее популярную. «У меня повесть Каледина,— говорит о ней Анатолии Стреляный, лауреат Государственной премии СССР 1959 года — вызвала чувство радости, такое, какое выбывает всякое произведение искусства».

- Прежде всего, не спрашивайте меня о том, что я хотел выразить тем или иным произведением. Я не хочу вставать в назидательную позу, учить, что такое «дело художника». У меня не было цели спасти страждущее человечество. Задача писателя — показать то, что он знает и умеет, чему он свидетель, что занимает его, чем хочет поделиться в первую очередь.
Потом, если вещь удалась, включается аудитория. Она не только читает с интересом, развлекаясь, но и выискивает для себя педагогические, философские резоны. Но все это потом, это — не моя задача. Когда Пушкина спросили где-то на середине создания романа: «А что будет с Татьяной дальше?», он ответил: «Спросите у Татьяны». Так и нужно писать. Иначе будет моралите.

— Следовательно, вы пишете, не следуя принципам, традиционным в России: писатель в долгу у читателя, «поэт в России больше, чем поэт»?

- Пишу только для себя, испытывая графоманский зуд, своеобразный комплекс неполноценности. «Поэт в России больше, чем поэт» или «я хочу, чтоб к штыку приравняли перо» — принципы, которые кончаются большей частью плохо, как это кончилось (дыркой в сердце) у автора последней цитаты (Маяковского). Не нужно брать на себя непосильную ношу мыслителя, философа. Мы, писатели,— совершенно другая «конструкция». Мы должны показать, отобразить, повторяю, то, что люди не видели, или видели да не увидели, или лучше изобразить что-то привычное. Но это, опять-таки, выясняется в конце, когда вещь уже написана. Когда же литератор ощущает себя Мессией, ретранслятором Божьего гласа, то это часто завершается печально, как произошло, к примеру, с Гоголем, другими писателями, в том числе и ныне живущими.

- Вы считаете, что сегодня литература может наконец-то сложить с себя обязанности публицистики, и интерес к прозе и поэзии станет более естественным?

- Конечно, Она перебродит и займется своим делом. Однако сейчас, что ни говорите, революция, а когда гремят пушки, музы молчат. Кончится эта качка, волнение, и все вернется на круги своя. Будет спрос на лирику, повысится престиж прозы, все образуется.

-А сами вы уверены, что ваши «новомировские» повести переживут период этой революции?

- Что касается «Кладбища» — уверен. Ибо я — лучший писатель среди могильщиков и лучший могильщик среди писателей. Никто не писал о кладбище, никто там не работал, а я «тормознулся» там на полтора года. К тому же эта тема, тема смерти, занимает и русских, и евреев, и негров преклонных годов. И потому эта повесть, так или иначе, обречена на успех. Не случаен и высокий интерес к «Кладбищу» за границей, его переводят.

Насчет «Стройбата» — не уверен. Здесь я — не единственный» об армии пишут лучше и у нас, и за рубежом. Но вещь неплохая, мне нравится. Я не рассматриваю ее как «нетленку», нет. Но она существует, у нее есть свой читатель. А, кстати, затевается русско-польско-французский фильм «Стройбат».
В перестройке, надо заметить, много удивительного и даже комичного. Например, не так давно министр обороны товарищ Язов, выступая со сцены Театра Советской Армии во время I Всесоюзного совещания офицеров Советской Армии, заявил, что «Стройбат» — не только малохудожественная, но и клеветническая книга, в общем, ужасная. А на следующий день на той же сцене шла репетиция пьесы «Стройбат», премьера которой, бог даст, не за горами. Такой парадокс перестройки.

— Вы согласны с мнением, гласящим, что в пору демократизации, гласности появление талантливых произведений маловероятно?

- Согласен, что тенденция к появлению их ослабевает. Когда земля горит под ногами, когда неизвестно, что принесет грядущий день, то есть, когда мозги отвлечены на другие тяжелые проблемы, из них вылетают все творческие затеи. Надо подождать, пока перестройка перестанет быть перестройкой и превратится в нормальную, обыденную и свободную жизнь, в привычку; тогда все появится. А пока страну бьет лихоманка — не до изящной словесности.

- Это — основная причина?

- Думаю, да. И потом, мы не приучены к гласности, к свободе. Мы хорошо разработали систему эзопова языка, то есть говорить не совсем то, что хочется, но чтоб подразумевалось между строк; играть в загадки: А и Б не говорите, черного-белого не берите, а, тем не менее, все понимали, о чем идет разговор. И теперь, когда можно, ткнув пальцем, назвать белое белым, а черное — черным, выяснилось, что умения жить и писать в демократической атмосфере у нас нет. Наберут народовластие и гласность ход — появится и умение говорить просто о простом, само заведется, словно червячки в закрытой муке заводятся из «ниоткуда».

- А ваши коллеги по перу согласны с этим?

- Нет, не все. Особенно те коллеги, которые были крепко биты застоем, замалчивались, изгонялись, страдали. Такие считают, что в моих словах звучит непозволительная русскому литератору тоска по цензуре, по ограничениям свободы. Но сейчас, наверно, будет больше писателей, согласных со мной, потому что время идет, день за днем, год за годом, а заметных произведений мало.

- Вам можно возразить тем, что роман Достоевского «Бесы» появился как раз в разгар политических волнений, в 1872 году, по-газетному злободневный и, тем не менее, гениальный, с громадным философским, провидческим смыслом.

- Я, грешным делом, не считаю роман «Бесы» собственно художественным произведением. Это — прекрасное философско-исследовательское, провидческое произведение, но слова «художественное» я бы избегал.

- Вы пишете свои повести на основе собственного жизненного опыта. А можно ли писать, не обладая богатым житейским багажом?

- Есть другие писатели, что далеко ходить, фантасты или какой-нибудь великий выдумщик Гарсиа Маркес. Я им по-хорошему завидую, а сам в каждую свою коротенькую «повестушку» кладу несколько лет своего жизненного опыта. А поскольку жизненный опыт конечен, когда-нибудь и писать перестану: не о чем рассказывать будет. А, возможно, наоборот, буду писать про то, что мне нечего рассказать. Это тоже грустная, но тема.

- Все ваши герои имеют действительных прототипов. На вашем столе лежит записка, написанная крупными буквами! «Найти! Костю Макарычева, Фишеля Ицковича, Нуцо». Они не откликнулись на «Стройбат»?

- Нет. Более того, недавно в Ленинграде я позвонил парню, который явился прямым прототипом Жени Богданова, и спросил: читал ли он «Стройбат»? Он ответил: нет, и вообще слушал меня как-то ошалело, не понимая, о чем идет речь. А мне любопытно, как живет Костя или Фиша двадцать лет спустя; захотелось повидаться, спросить их мнение о прочитанном, пообщаться

- А с бывшими сослуживцами по кладбищу вы общались? Кажется, они хотели вам отомстить.

- До меня доносились слухи, что они желают свести со мной счеты, считая «Кладбище» художественно-документированным доносом. Но потом, сменив гнев на милость, прототипы попросили меня достать билеты им и их женам в «Современник», на спектакль «Смиренное кладбище». Я достал, и вроде бы они остались довольны.

- Федор Михайлович Достоевский, когда одно из вводимых им новых слов («стушеваться») внедрилось, осело в языке, посвятил такому факту отдельную заметку. Что вы почувствуете, если одно из ваших словечек, языковых нововведений закрепится в речи и в словарях?

- Счастлив буду, счастлив. Это настоящее признание, это то, о чем мечтает писатель. Высшей похвалы быть не может.

- А как вы относитесь к современным процессам в языке, скажем, к широкому заимствованию, к англиканизмам? На ваш взгляд, это не засоряет язык?

- Нашу речь засоряет только литературный выморочный, вычурный язык; засоряют штампы, газетные клише, телевизор. А любое английское ли, вологодское ли слово, если оно прижилось, звучит более точно, нежели русское,— значит, честь ему и хвала. Взвешивать слова по географическому признаку нецелесообразно.

- Традиционный вопрос к писателю: о чем вы сейчас пишете?

- Повесть о деревенской церкви, где я полгода работал истопником несколько лет тому назад.

- Так вы — человек, можно сказать, близкий к религии. Отчего же не спешите креститься?

- По тем же причинам, по которым не спешил вступать в комсомол и в партию. Не хочу терять самостоятельность. В частности наша православная ортодоксия требует очень серьезного подчинения своим уставам и догматам. Если бы я был постоянным прихожанином, имел бы своего духовника, то был бы лишен непредвзятого взгляда на религию, на веру. Уж лучше я буду подчиняться самому себе; тем более что нахожу в нашей церкви очень много минусов. А когда мне будет нравиться религия, то буду обращаться к ней за помощью, тянуть к ней ручонки, а не будет нравиться — ручонок тянуть не буду.
Писателю же, тем паче, не следует быть приписанным ни к какой организации, ни к какому ведомству. Иначе он будет уже не писатель, но рупор, в основном со знаком «плюс», усилитель идей своего сообщества.

- Вы — член Союза писателей?

- Член Союза писателей, но из чисто меркантильных соображений.

- Литфонд?

- Именно. Член Литфонда, профсоюза. Он дает мне путевку в Дом творчества почти за бесценок, паек с колбасой, очередь на машину, в конце концов, оплаченные похороны, что немаловажно. Надо быть приписанным не к СП, что не соответствует задаче литератора, а к Литфонду, профсоюзу. Ведь у всех есть свой профсоюз.

- И тем не менее, вы — член того самого СП, который был основан Сталиным, который громил Пастернака, Солженицына, «Метрополь» и так далее…

- ... и который я сейчас хочу развалить. Этот большой писательский «колхоз» распадается на глазах. Безусловно, он развалится, если не завтра, так через год. Это мертворожденное создание просуществовало полвека — пора уходить. А что прилет на смену — пока неизвестно. Я-то хотел бы, чтобы на его месте остались одни руины. Каждый должен жить сам по себе, одиноко писать свои строчки, и чем неуютнее ему будет в этом мире, тем индивидуальнее, большая вероятность, что из-под его пера выйдет нечто стоящее. При наличии, разумеется, писательского профсоюза, заботящегося о материальной стороне нашей жизни.

- И ваш идеал как человека и писателя — любовь к таким неуютно живущим, маленьким людям или ним? Не считаете ли вы своих прототипов, вроде Губаря, отбросами общества?

- Ни в коем случае! Вообще на свете нет мрази, отбросов общества, А для писателя есть удавшийся либо неудавшийся персонаж. Я думаю, что Гоголь обожал городничего, и Плюшкина, Хлестакова. Обожал и умилялся: до чего здорово выходит! Иначе не получилось бы так гениально.
А идеал? К сожалению, наиболее известны мои повести, построенные на «экзотическом» материале. Сам-то считаю лучшей своей вещью «Коридор», автобиографический роман, посвященный как paз Акакиям Акакиевичам, где фигурируют герои из посадско-слободского люда, неэкзотические, неяркие, неброские. Для меня писать о них - самое любимое и дорогое. Кстати, готовится многосерийный телефильм по ней, и я рад, что и эта вещь станет известной.

- Один уважаемый редактор либерального журнала в одном из них заметил: «...скромней всего себя ведут одарённые люди. Но каждым днём я принимаю авторов, которые сами идут впереди своей рукописи, грудью стараются проложить ей дорогу. Надо ли так делать? Этично ли? Рукопись не дитя, талантливой книге сегодня все рады. Как бы вы ответили на это замечание, вам приходилось «пробивать» в печать свои рукописи...

— Есть прекрасная поговорка «под лежачий камень вода не течет». И peжим прежде был настроен на то, что не хватит у писателей, особенно молодых, напора и силы для борьбы с такой химерой, чудищем. А требовались большие усилия, от них зависела судьба писателя. Pyкoписи прекрасно горят, тонут, их авторам отбивают руки, ломают жизнь, они вешаются, спиваются, уезжают...
А эта благостная надежда на то, что талант сам собой выплывет, — неверна. Вспомним притчу о двух лягушках, которые попали в банку сметаны. Одна решила, что в самом деле обречена, не стала бороться. А другая колотила лапками, как дура, будучи уверена, что подохнет, но все же колотила — и вылезла жива-здорова. Я, как идиот, десять ходил по всем редакциям. Меня все принимали за городского, сумасшедшего, смеялись, едва показывалась моя бородатая рожа. Надо было бросить дело на половине дороги? Ан нет. Ходил, шастал, надоедал, всем плешь проел. Правда, если бы не мама, которая меня поддерживала материально и морально все эти десять лет, бесспорно, я бы отказался от всяких литературных амбиций.
Возможно, третья причина нынешнего спада в литературе в том, что у многих писателей руки отбиты. Отбиты, и нет больше сил, веры в себя.
Так что надо, надо бить лапками в сметане и не слушать высокомерные заявления седовласых мэтров, которые призывают быть скромнее, так как талантливые рукописи сами найдут дорогу и будут опубликованы. Будут... после смерти.

- Как вы относитесь к нынешнему делению писателей на «правых», ««западников», «почвенников» и, как следствие, групповщине в толстых журналах?

- Думаю, что такое деление неверно. Нет никаких «почвенников», «западников», а есть хорошие писатели и плохие. Вот и все.

«Неделя», март 1990 года