Юрий Кублановский: «ГДЕ ЛЮБОВЬ - ТАМ И БОЛЬ»

Русский поэт Юрий Кублановский более семи лет живет в Париже и Мюнхене. Он постоянный автор многих американских и советских журналов.

- Юрий Михайлович, в одном из стихотворений 1979 года вы писали о русской глубинке «Здесь я… от безобразной столицы оттаивал». А какой показалась вам сегодняшняя Москва?

- Страшной.

Разрушение нашей столицы шло все 60-70-е годы. Шло интенсивно, варварски. Сейчас принято все сваливать на Кагановича, однако еще живет и ходит среди нас другой, на мой взгляд, более страшный убийца Москвы - архитектор Посохин, который уничтожал этот многовековой и великий город в течение нескольких десятилетий, с редким для совкого архитектора упорством и фанатизмом заменяя теплую русскую архитектуру своими бездарными малопригодными для жилья коробками.

Теперь же я увидел, что Москва разрушена еще больше. Достаточно привести в качестве примера ансамбль Октябрьской площади. Я не понимаю, для кого это создано Это же место, где невозможно жить и ходить, где отвратительные здания и памятник в центре, который мне представляется каким-то комичным и страшным китчем. Все это словно рассчитано на некоего гипотетического «гомо советикуса», а не на нормального человек, имеющего душу и сердце.

И помимо советского уничтожения старой архитектуры и среды обитания чувствуется страшная болезнь всего городского организма. В других городах Европы и Америки улицы как будто приглашают: пройдись по мне, прогуляйся. Каждая улица там — превосходный променад, место для прогулок. И только улицы Москвы, пространство Москвы как бы выталкивают вон из себя: по ним не передвигаешься, их — преодолеваешь. Москва сейчас - один из самых трагичных городов мира.

- Вы считаете, что виновные, скажем, тот же Посохин, должны юридически отвечать за свои действия?

- Они совершили не просто преступление против культуры, против нормальней человеческой жизни, но совершили уголовное преступление, уничтожив великий город. Это также преступление против нации, против народа. Поэтому я считаю, что, безусловно, люди, уничтожавшие столь планомерно архитектуру, и Посохин в том числе, должны в будущем привлекаться к уголовной ответственности. За любое разрушение, за снос прекрасного дома следует отвечать по всей строгости закона.

- Вы сказали о гипотетических «гомо советикусах». Думаете, что таковых в природе нет?

- Да, во многом это схема. Хотя обработка человеческих мозгов, интеллекта, души шла все эти десятилетия со страшной силой, всё-таки человек – подобие Божие, что-то человеческое в нём отстаётся, и тело «гомо советикуса», который идеально предполагается, допустим, классиками марксизма, не существует. Существуют запропагандированные несчастные люди. К счастью, как мне кажется, их становится всё меньше.

«Гомо советикус» - это конформист, человек, живущий идеологическими мифами. Сейчас, что очень важно, уже не обязательно быть конформистом. Если раньше, в течение многих десятилетий на любом уровне победить мог, как правило, подонок, то сегодня есть шанс победить и у порядочного человека. Конформизм не носит характера необходимости.

И пропаганда теперь не является только лживой, как прежде. 70-80 процентов, - правда. Это очень много, и именно это окончательно ликвидирует то, что с подачи, кажется, Александра Зиновьева, называют «гомо советикус».

- Как вы ощущаете себя в московской толпе: русским или русским немцем?

- Я чувствую себя своим среди своих. Я и в эмиграции всегда жил интересами России, а за эти два месяца совершенно адаптировался.

- Те, кто не хотел быть конформистом, кто, как вы, ушёл в дворники, в ночные сторожа, по-вашему, выйдут сегодня на политическую либо литературную авансцену?

- Здесь всё индивидуально. Те, кто сумел сохранить дар, живость разума, преумножить образованность, те выйдут. Те же, кто в своих ипостасях заклишировался и для кого нонконформизм стал поводом в конце концов ничего не делать, медленно спиваться и опускаться, те оказались выброшенными за борт времени.

Но есть еще целый пласт поэтов, литераторов которых до сих пор не публикуют широко по многим причинам. В частности потому, что в тех же «толстых» журналах, в отделах поэзии сидят люди с совершенно устаревшими, с самыми кондовыми взглядами и эстетическими представлениями. Я полагаю, что широкому читателю ещё предстоит открыть многих и многих поэтов, например, москвича Александра Величанского, ленинградку Елену Шварц. Есть ещё имена…

То, что сейчас так массированно внедряется в нашу культуру, любое эмигрантское творчество – это спекулятивный момент, мода, и она пройдёт. А останутся лишь те, кто дает качественный творческий продукт вне зависимости от того, как сложилась его личная судьба.

- Вы уже почувствовали тут большой читательский интерес?

- Да, и это мне очень радостно. Приходят молодые люди, которые превосходно знают мою поэзию, часто выступаю, даже чересчур часто. Для меня это очень важно. Ведь эмиграция – это одиночество: оно в конце концов становится малопродуктивным: необходим отклик. Помните отличную шутку Козьмы Пруткова: «Поощрение необходимо поэту, как канифоль смычку виртуоза»…

- А там, на чужбине, вообще можно писать живо и нормально?

— Когда остаешься с языком один на один, тo даже открываются какие-то новые тайны, новые пласты. Однако сами впечатления там носят визуальный характер. Здесь на меня из земли идет ток, ибо и родная история, и любовь к Отечеству, а где любовь — там и боль, все это сокровенные для меня вещи. Итак, на Западе впечатления носят эстетический внешний характер, и стихи от этого становятся; быть может, изощреннее, но и холоднее.

- Вы, нынешний, согласились бы эмигрировать? Что посоветуете представителям «четвертой волны», которая нарастает сегодня?

- Кто-то пошутил: «Раньше была эмиграция, а теперь началась эвакуация». Люди чувствуют глубокую неуверенность в будущем. И те, для кого все представления о жизни сводятся к мещанским и обывательским (в этом нет ничего дурного), им, конечно, лучше уехать, потому что там, на Западе, они просто станут хорошо жить. Там все живут хорошо, там каждый день жизни — в некотором роде праздник в сравнении с теми тяготами, которые приходится испытывать здесь. Так что все должно решаться индивидуально.

Я таких людей вполне понимаю и не могу ничего советовать. Но я бы не уехал сейчас ни за что. Должны оставаться те, у кого есть сверхидея, чувство ответственности, желание помочь Отечеству. А для писателя, поэта, художника уехать сейчас, по-моему, означает — кончиться.

Для меня эмиграция — не подарок судьбы, не однозначная трагедия, а крест, который надо нести достойно, нести, не давая себе внутренне опуститься и разложиться, но развиваться, продолжать жизнь, наращивать интеллектуальный и моральный капитал. Я и старался это делать все семь лет эмиграции.

- Вас не задевает полемика в эмигрантских и советских журналах? Вы публиковались как в парижском «Континенте», так и в «Огоньке», которые весьма расходятся в идейных направлениях.

- Мой принцип: печататься всюду, где печатают. Главное, чтобы мои стихи дошли до читателя. Когда Анну Андреевну Ахматову упрекнули в том, что она печатается в кочетовском «Октябре», она ответила, что у нее нет возможности разбираться, кто тут правый, кто левый. А «Огонек» — журнал интересный. В «Континенте» же я, кстати, давно уже не печатался. Я веду поэтический раздел старейшего эмигрантского журнала «Вестник Христианского Движения», где время от времени печатаются и мои стихи.

А полемика... Я стараюсь быть вне ее. Но другое дело, что она затягивала. Я — поклонник и друг Солженицына, а определенная часть «третьей волны» устроила ему одно время настоящую травлю. Некоторые сотрудники радио «Свобода», например, писали доносы в конгресс США с требованием запретить даже упоминание в передачах имени Солженицына как антидемократа, антисемита и тому подобное. Его дискредитировал каждый, кто как мог. Я был вынужден за него вступаться, чем вызвал неприязнь весьма многих.

- А в споре между почвенниками и либералами - здесь вы держите чью-либо сторону?

- Нет, я считаю, что и те, и те в значительной степени занимаются словоблудием. В связи с тем, что столько десятилетий наша культура была лишена русской философии, после того как в 1922 году весь цвет философии был выслан, а тех, кого не выслали, — сгноили, после стольких лет господства материалистической идеологии, очень мало ныне свободно, трезво мыслящих умов. Я не могу примыкать ни к левым либералам, ни к почвенникам. И у тех, и у других есть доля истины, но еще больше ошибок: и те, и другие до сих пор считают, например, семнадцатый год каким-то положительным, органичным для нас явлением, а не катастрофическим. На глубине у них больше сходства, чем разницы: и те, и другие — советские люди.

- А как вы прокомментируете фигуру Солженицына в этой полемике? Каждая из сторон стремится перетянуть эту фигуру, это знамя на свою сторону.

- Он вообще намного выше такой постановки вопроса. Александр Исаевич — либеральный почвенник в духе «Вех», в духе русского религиозного Ренессанса. А сейчас, на старости лет, он еще просветлел, поднялся до какого-то органического понимания бытия, именно органического. Последние «Узлы» его эпопеи лишены какого бы то ни было идейного доктринерства. Жизнь в ее дыхании, пушкинский взгляд на жизнь стал, по-моему, особенно свойствен позднему Солженицыну. И оттого он не вмешивается в эту полемику, что знает: что бы он ни сказал — все это в той или иной степени будет тут же заиграно в идеологию при нынешней нездоровой обстановке. Он хочет остаться вне, над идеологией.

Есть глобальные проблемы, гораздо более значимые, чем эта полемика, которую после стольких лет застоя и террора, буквально на пепелище ведут либералы и почвенники. Просто стыдно, что наша современная интеллигенция вместо того чтобы солидаризироваться, старается раздразнить и побольнее укусить друг друга.

- На ваш взгляд, «поэт в России больше, чем поэт»?

— В целом - да. В силу целого ряда исторических условий русская культура не секуляризировалась полностью, не отделилась, в отличие от западной, от духовного начала, что и дало феномен русской литературы девятнадцатого столетия. Я часто повторяю слова Николая Бердяева о том, что на почве секуляризированной культуры «Россия может быть только второстепенной, малокультурной и малоспособной к культуре страной». Не хочет русский литератор просто «играть в бисер», он всегда ощущает в себе особую миссию, хотя, конечно, порой это принимает гротескные, неприятные формы. В девятнадцатом веке мы знаем идеологию «шестидесятничества» и то, что требовал от словесности Писарев. Литература, разумеется, — служение, но служение Богу, служение Истине, а отнюдь не сиюминутной догме. Есть большая разница.

- Но если писатель пишет, побуждаемый лишь «графоманским зудом», а выходит талантливо, это, не ваш взгляд, плохо?

- Неплохо, конечно. Были бы книги хорошие. Но я считаю, что такой литератор как явление будет несколько плосковат, в нем не будет какой-то тайны.

- Многие думают, что «третья волна» — это ловкие ребята, уехавшие ради вилл и яхт. Вы богаты по «тамошним» понятиям?

- Действительно, там все живут прилично. Нет никаких «эмигрантских бедствий». Уровень жизни там так высок, жизнь так дешева, что с самого начала у меня, человека к тому же неизбалованного, всё сложилось превосходно.

- Вы живёте только на доходы от публикаций?

- Да. Я ещё работал на радио, вёл на «Свободе» передачу «Вера в слово» о метафизике в русской культуре. Это тоже дало определённый заработок.

- Можете ли вы назвать какую-то одну черту, которая разделяет молодёжь там и тут.

- Там молодёжь очень инфантильна. В ней долго и искусственно поддерживается детскость. Молодые люди 17-18 лет имеют психологию двенадцатилетних мальчиков. Это происходит оттого, что им всё позволено, не нужно ничего преодолевать. Если у них появляется дыры на штанах, то они штаны не латают, а выбрасывают. Каждый год они меняют свои костюмы, у каждого есть компьютер. Поэтому и сохраняется у них потребительское, инфантильное отношение к жизни.
Но что прекрасно в западной молодёжи, так это отсутствие агрессии. Когда вечером на улице встречаешься с толпой молодёжи, ощущаешь, что на тебя идёт от неё волна дружелюбия, нет никакой агрессии, раздражённости. Но повторю, худо то, что западная молодёжь воспитывается на идеологии потребления.
У нашей молодежи всего этого нет, и она очень разная. И если я и возлагаю свои надежды, то только на ту часть молодых, которая ходит в церковь, причащается, живет духовной, воцерковленной жизнью. Эта молодежь, к сожалению, составляет лишь незначительную часть общей картины.

- Вы полагаете, что в России скоро начнется религиозное возрождение?

- Безусловно, начнется по мере того, как все более и более будет высвобождаться приходская жизнь. Дай Бог только, чтобы русские иерархи оказались на высоте и проявили бы какую-то активность, перестали бы коллаборировать с властью.

- Ведь руководство церкви не сменилось с прежних времен и давно себя дискредитировало.

- Да, дискредитировало, но я надеюсь на среднее звено священников. Знаю, что есть множество очень хороших, достойных пастырей. Полагаю, что это среднее звено постепенно выжмет номенклатурную верхушку Московской патриархии.

- Вернемся к молодежи. Скажите, есть ли чувство страха перед будущим, перед властями у западного юношества?

- Абсолютно нет. Они вообще ничего не боятся. И мне это не нравится. Они совершенно не понимают апокалипсичности общей обстановки. Ведь человечество движется семимильными шагами к катастрофе, и если оно немедленно, в ближайшие годы не переменится, не уйдет от идеологии потребления к идеологии самоограничения, то нашим внукам уже будет нечем дышать, нечего пить и нечего есть. Идет бешеное истребление биосферы.
И западное общество при всем блистающем фасаде не менее больное, чем советское. Я в этом глубоко убежден. Западная цивилизация в данном своем варианте ведет человечество к гибели. Ничего этого западная молодежь не понимает. Колоссальная, повсеместная реклама «Потребляйте! Покупайте!» сызмальства внедряется в голову каждого, переходит в менталитет, в образ мышления. И оттого молодые живут сиюминутными приобретениями, совершенно не понимая глобальной обстановки, не умеют отвечать за то, что происходит.
Я в 17-18 лет уже думал о спасении Родины, о том, что произошло со страной, жил какой-то сверхидеей. А эти и в 19 лет мечтают, как 14-летние мальчики, о новом велосипеде.

- Вы считаете, что у нас таких нет?

- Я просто меньше знаю широкие слои советской молодежи. Те, кого я знаю, это дети моих друзей, сверстников. И мы растили своих детей воцерковленными. Эта молодежь прекрасна, намного выше западной.

- Вы верующий?

- Разумеется.

- Если Смерть придет к вам неожиданно, вы попросите отсрочку?

- Отсрочку?.. Думаю, что не попрошу. Смерть – это великий акт Жизни, и я приму ее с благодарностью.

- Ваш любимый цвет?

- Белый.

«Московский комсомолец», март 1990 г.