«СТЫДНО ЛИ БЫТЬ РУССКИМ?»

Игорь Золотусский: «Если чувство вины проникнет в народ – он объединится»

Полосует время то танком, то бульдозером по лицу России и оставляет борозды с кровью и кровавого цвета глиной. Но видны те борозды и на русских людях – морщинами и шрамами: и оттого тесно складкам кожи на высоких лбах наших подвижников. Такой мудрый лоб (а под ним взгляд пристальный) у Золотусского Игоря Петровича, тридцатого года рождения.
Сначала его отца увели на сталинскую каторгу, а потом повели туда и мять. Мальчишку же - в тюрьму, не в настоящую, разумеется, а в детскую (детская тюрьма!), чуть позже — в детдом. Оттуда он бежал. (А годы-то шли военные...) Выжил. Начал писать — блеснуло «перо».
Ныне видный литературный критик, одни на лучших знатоков русской словесности прошлого века (а по Гоголю — признано лучший), да с недавней поры (пора теперь газетная) — второй человек в «Литературке».

- «Русская литература вся замешена на учительстве, на участии, на пророчества. Этого у нее не отнять. Это можно отнять у неё только вместе с нею самой, поэтому всякие попытки уйти в холодное наблюдение, в прозекторство и рентгенологию есть расхождение не с ее идеями или диктатом этих идей, а отклонение от ее существа ее природного назначения». Это — из вашей, Игорь Петрович, статьи 88-го года. С того времени, однако, споры о назначении нашей словесности только разгораются: быть ли ей и впредь «властительницей дум, и впредь учить, пророчествовать, звать, либо - нет. Итак, не могли бы вы пояснить, что означает «природное назначение» и дурно ли, если литераторы займутся своим прямым ремеслом, подгоняемые лишь «графоманским зудом», как, например, гений Набоков?

- Это не зуд, но зов, который побуждает соловья — петь, поэта — слагать стихи, а прозаика - писать прозу. И опыт говорит, что всякая великая литература не в силах ограничить себя желанием лишь «чистого пения». Мы, собственно, не знаем ни одного крупного произведения искусства, в котором не была бы заключена не только эта неистребимая страсть писателя передать свои чувства и волнения, но и страсть навести читателя на какую-то мысль и повести за собой. И духовное искание писателя, драма идей, переживаемая им и человеком вообще, — не могут не внести в литературу присутствие мысли, даже драматургию мысли. Скажем, романы Достоевского — это, прежде всего, романы идей. Там идеи вступают в отношения, образуют коллизию, завязку, развязку; столкновение идей верховенствует над столкновением людей.
И Владимир Набоков — писатель со своим взглядом на бытие, человека, мир, Россию и даже на конкретные течения русской мысли. К примеру, «Дар» с его огромными отступлениями о Чернышевском, об эволюции его замыслов, которые возобладали в России двадцатого века и принесли ей неисчислимые беды. Этот роман в романе
прямое вмешательство в историю русской общественной драмы и попытка дать ей оценку.
Кого бы мы ни взяли... Может быть, за исключением Пушкина. Но и лирический голос Пушкина, что присутствует во всех его стихах и поэмах, тоже есть голос человека, проповедующего свои заветные мысли. Возьмите «Бородинскую годовщину», «Клеветникам России», стихи, обращённые к Петру I, Николаю I, где он призывает «с подданным мириться», последнее; «Странник», «Отцы пустынники и жёны непорочны». В них Пушкин приближается уже к идее евангельского мировосприятия и евангельского отношения к слову, к слову, которое зовет, преобразует и неким образом меняет душевный мир человека. Недаром же Пушкин сказал, что слово писателя уже есть и дело его.
Даже творчество символистов, стихотворцев «серебряного века», которое с большой натяжкой можно назвать искусством для искусства – даже оно несло миру свою идею, идею о том, что чувственный, этический мир человека суверенен, и что искусство самоценно и не зависит от преходящих ценностей, например, от политики или публицистики.
Таким образом, литература без внутренних идей, без внутренней проповеди - необязательно в виде проповеди - существует и существовала всегда.

— Значит, писатели, которые, по их же словам, пишут исключительно для себя, ошибаются?

— Нет. Ведь писательство — это все равно что любовь. Любовь эгоистична, потому что человек получает в ней интимное сердечное удовольствие. Так и писатель, творя художественное произведение, получает удовольствие — отдачу, расходует потенциал своих страстей.

— Вас упрекают в излишнем смешении мира литературы и действительной жизни. После того, как вы назвали Варлама Шаламова «Вергилием советского ада», писатель Парамонов из Нью-Йорка заявил, что это — бестактность, ибо Шаламов, в отличив от Данте, описывал не фантазии, а, к несчастью, реальные колымские лагеря.

- Бестактность — сказано грубовато.
Да, мое сравнение было несколько ущербно. Но я имел в виду не Шаламова- зэка, не Шаламова, которого сжарили на сковородке «советские черти», в Шаламова-писателя, который покинул тот ад и затем вновь спускается туда уже как наш читательский поводырь. И тут он вполне сравним с Вергилием.

- В интервью радио «Свобода» вы, Игорь Петрович, говорили, что прежде, до революции, духовности было больше. Какие же причины, на ваш взгляд, обусловили семнадцатый год, Чека, колымские душегубки?.. Сам ли этот высокодуховный люд внезапно «помешался» или извне, со стороны, «большевистское наваждение» полонило его?

- Духовность (а высшим проявлением духовности я считаю веру) еще не настолько глубоко проникла во все толщи российского бытия, чтобы отторгнуть ту идеологию насилия, которую предложили большевики.

- Извне?

- Да. Они сыграли на низком чувстве обиды, что естественно возникает при имущественном неравенстве, на чувстве мести; развязали стихию «подполья», которая имеется в каждом человеке, не только в раскольниковых и свидригайловых, а в народе целиком. Они пренебрегли чувством высоким, нравственным, религиозным, что также было в народе, ибо русский народ был христианским (соблюдались праздники, «не убий» было заповедью многих). И обратившись к низменным страстям, к простейшим инстинктам, большевики добились своего — крушения, уничтожения, разбоя.

— Писатель Вячеслав Кондратьев в детстве наблюдал «ликвидацию» храма Христа Спасителя, и согласно ему, подрывали храм не латыши, не иудеи те же, а такие же русские мужики, какие не так давно еще приходили сюда поклоняться.

- Вот в этом несчастье народа, он уже не ведал, что творил. И трудно сказать, что в этом вина его... Но все же я не верю, не представляю, что простые трудовые люди могли рушить или с восторгом взирать на разрушение храмов.
Когда, скажем, Сталин привлек крестьянских парней для охраны ГУЛАГа (очень многие из вертухаев, которые стерегли, в частности моего отца-большевика, были родом из села), то они мстили зэкам — бывшим коммунистам за родителей, раскулаченных этими же коммунистами, за истребленный род, за разоренную деревню. Таким образом, Сталин стравливал уже народ с народом. Их ненависть к «кожаным курткам» я могу понять. А взрывом церквей, мне кажется, занимались то ли чекисты, то ли люди из среды люмпен-пролетариата (именно на эту среду, неимущую, нежелающую трудиться опирался большевизм).

— Идет ли, началось ли уже религиозное восстановление, возрождение? Можно ли счесть знаком такого возрождения золоченые крестики, что висят напоказ поверх маек и блузок?

- Это мне кажется кощунством. Kpecт напоказ — украшение, побрякушка, а для верующего — это прямой посредник между ним и Господом.
Но и подлинное возрождение началось. Оно не могло не начаться, ибо мы, люди возвращаемся к верованию как к единственно спасительной идее. Человек ведь думает не только о том, что «жрать нечего», что дети болеют, а в аптеке лекарств не найти. Еще в сердце любого живет, бьется вопрос, обращенный к Небу: смертен я или бессмертен? И человечество не найдет, не отыщет иного ответа на этот вопрос»

— Меняется ли человеческая либо национальная душа? Что, по-вашему, имел в виду Гоголь, когда писал, что Пушкин — это типичный русский человек, каким он будет двести лет спустя? (К слову, двести лет на исходе).

— Это была романтическая фантазия Гоголя, который представил себе русского, со временем очистившегося от грехов. Гоголь и сам изгонял из себя беса. (Хотя, поверьте мне, он был одним из чистейших людей той эпохи). И вся жизнь Гоголя — это самоочищение и стремление изгнать из себя, лукавого, даже посредством писательства — по его словам, изображая Чичикова или Хлестакова, он передавал собственные пороки своим героям.
Несмотря, однако, на существование таких людей, как Сергий Радонежский, Гоголь, Толстой, Достоевский, которые также боролись с собой (что отразилось в их романах), как Андрей Сахаров, все-таки душа человеческая меняется чрезвычайно медленно. Я не могу сказать, что стало меньше жестокости — ее стало больше. Человек в отчаянии и беспокойстве, он в страхе перед природными наказаниями за свои грехи — слишком уж много бед он принес природе. И природа уже отвечает ему возмущением, ужасным возмездием, вроде Хиросимы, Чернобыля, отравленных рек… А человек, страшась таких последствий, ожесточается еще более: и на землю, и на ближнего. Потеряв веру, а значит, и бессмертие, человек стремится в этой жизни взять, урвать все и вся, ничем не брезгуя. И потому потеря веры, истребление религиозного чувства привело к ухудшению человеческой души в массе,

- В России или на всей Земле?

- И в России, и на Земле.
А что творится в Ираке? Багдадский казнелюбивый вождь послал в соседний Кувейт миллионную армию, которая убивает, грабит, жжет. Но сто двадцать офицеров отказались участвовать в нашествии и были расстреляны. Я убежден, что эти офицеры станут национальными героями, когда диктатора зароют в землю.

— А каково ваше отношение к процессам внутри своей страны? Один либеральный редактор (хотя он и за самоопределение) сравнил «эмиграцию» республик с замуровыванием комнаты в собственной квартире. Вам такая метафора не по душе?

- Я банален: каждая нация вольна жить так, как хочет. И если к власти не придет какой-нибудь генерал, то все решится мирно, и эти страны (я их называю уже не республиками, а странами) найдут общий язык с нами, то есть с Россией. И вон уже Ельцин заключает договоры с прибалтами.
Этот разрыв не будет трагическим для России — он пойдет ей на пользу, ибо она перестанет растрачивать силы, сохранять империю, насильственно питая ее последними своими соками.

— Герцен воскликнул, когда царские каратели давили польское восстание: «Стыдно быть русским!». А родится ли у нас такое чувство вины и стыда перед соседними странами?

- Я хорошо знаю о чувстве вины у русской интеллигенции девятнадцатого века, что наиболее ярко выразил Блок, который звал революцию, ждал ее как возмездия (так он и назвал свою последнюю поэму) за грехи отцов, за крепостничество. Это чувство вины и создало, по-моему, русскую литературу и русскую философию. Это чувство было у верхов. Но смотрите, что получается после октября 1917 года: низы пришли к власти и стали губить, уничтожать нацию. Разве был там хотя бы намек на ощущение вины? Его нет и теперь у этих министров, у цековских воротил, а все они, между прочим, рабоче- крестьянского происхождения, и в своих анкетах и кратких биографиях с охотой об этом пишут. Хотя в действительности уже давным-давно князьками да царьками живут на крови народа и не считают себя виноватыми.
Однако и наша интеллигенция, тоже вышедшая в основном из народа, не знает такого чувства. Этим чувством мучаются совестливые одиночки, например, Федор Абрамов, который был ни в чем не повинен, у которого не было ни особняков, ни черных машин. Как всегда, стыдятся не те, кто грешил и кому следует.

- Но немцы, особенно западные, и австрийцы испытывают такое, как раскаяние, стараются искупить свой грех времен гитлеризма.

- Да, они создали мемориалы из лагерей, они сохранили места уничтожения, и это говорит об их комплексе вины, это — напоминание нации о том злодеянии, которое она совершила.
И чем скорее подобный комплекс вины проникнет в наш народ (а для этого, по-моему, сейчас старается литература), тем скорее он объединится, объединится в желании искупления этого греха. И тут мы снова подходим к основополагающей религиозной идее - к покаянию. Господь готов простить грешнику, если он кается, больше, нежели тому; кто благополучно гладко прожил жизнь, но уверен в своей безгрешности.
Но, как писал Солженицын: «Испортить народ – довольно было тридцати лет. Исправить его – удастся ли за триста?».

- Можно ли сейчас действенно бороть наше всенародное пьянство?

- Для этого нужно, чтобы народ успокоился, чтоб зажил нормальной жизнью. Вот Солженицын устами своего альтер эго (второе я) Глеба Нержина (роман «В круге первом») говорил: «Говорят, целый народ нельзя подавлять без конца. Ложь! Можно! Мы же видим, как наш народ опустошился, одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, не только к судьбе соседа, но даже к собственной судьбе и судьбе детей. Равнодушии, последняя спасительная реакция организма, стала нашей определяющей чертой. Оттого и популярность водки – невиданная даже по русским масштабам. Это – страшное равнодушие, когда человек видит свою жизнь не надколотой, не с отломанным уголком, а так безнадежно раздробленной, так вдоль и поперек изгаженной, что только ради алкогольного забвения еще стоит оставаться жить». Это он предвидел еще Бог знает когда. И если жизнь успокоится, человек станет получать за труд деньги, сумеет кормить семью, и сама жизнь будет приносить удовлетворение, то он прекратит в таких количествах потреблять водку. Пьют с тоски, оттого, что бытие - призрачно (работник, трудившийся много лет, не уверен, что сможет обеспечить свою старость), оттого, что уже более полувека люди не знают покоя.
В русской нации нет врожденного порока алкоголизма. Мы ничуть не более пристрастны к спиртному, чем другие народы. Скажем, знавал я любопытного старика, Всеволода Никаноровича Иванова. Он был министром информации у Колчака, затем бежал в Китай и там выпускал эмигрантскую газету, имея собственную радиостанцию, писал талантливые книги, а после победы над Японией в 45-м году его простили и он возвратился и жил в Хабаровске. И как-то пригласил меня, тогда журналиста, к себе и говорит: «Давайте выпьем!» Я гляжу: он берет одну рюмку, другую, третью… (А было ему уже за семьдесят). Я: «Всеволод Никанорыч, как вы так сохранились?» - «А я, - отвечает он, - молодой человек, всегда хорошо закусывал!» Когда русские будут хорошо закусывать, они перестанут напиваться. Вон в Италии без вина не живут, но пьяного на улице не встретишь. Пьют, повторяю, с тоски, от безнадеги, а не оттого, что государство выпускает слишком много водки.

- Не страдает ли нынешний русский язык от широко притока «иностранцев»?

- Присутствие иностранных слов в нашем языке естественно. Все великие русские писатели владели чужими языками и даже писали на них. К примеру, Толстой: целые куски на французском языке, которые прежде, в дореволюционных изданиях не переводились. Люди тогда просто умели читать по-французски.
Однако все эти «консенсусы», «спонсоры», «плюрализмы» и прочая – словно яркая заплата на лохмотьях нищего. Особенно на фоне бедного, стертого, изношенного русского языка, которым пользуются в обиходе не только наши государственные деятели и руководители, но даже пишущие интеллигенты, литераторы. Это не обогащает язык, а уродует его.

- Вы – православный христианин, и все же: не хотелось бы вам прожить свою жизнь сызнова, скажем, во времена более благоприятные?

- Не знаю… Надо верить, что именно такая судьба была дарована, определена тебе, и именно в эту пору. Я не числю себя в несчастных, в неудачниках, несмотря на то, что в жизни были весьма нелегкие события: арест родителей, детская тюрьма, детдом… Все-таки: выжили родители, у меня растет дочь, и я жив до сего дня, а потому не вправе гневаться, обижаться и желать иной жизни, более благополучной, нежели эта.

«Московский комсомолец», август 1990 года

Игорь Золотусский: Совесть всегда можно сохранить чистой

Литературный критик Игорь Золотусский, автор многих статей о русской литературе XIX века, в частности книги «Гоголь», вышедшей в серии ЖЗЛ, а в последнее время постоянный автор-участник литературных диалогов в «Литгазете» и «Московских новостях», в интервью нашему корреспонденту рассказывает о своей судьбе.

- Игорь Петрович, в недавние времена «брежневщины» действовала система, при которой практически каждый писатель обязан был публично поддерживать заведомую официальную ложь. Можете ли вы себя сегодня в чем-либо упрекнуть или совесть ваша чиста?

- Нет, моя позиция была твердой: никогда не лгать. А совесть всегда можно и должно сохранять чистой, только для этого надо иметь собственные принципы и характер. Твердость своей позиции я объясняю не какими-то личными доблестями, но воспитанием, судьбой. Пример того, как нужно жить, мне показали многие люди» в первую 2очередь, мой отец, который почти 20 лет пробыл в сталинских лагерях, моя мать и школьный учитель, также сидевшие, но не сломленные духом. Вот эти люди поддержали меня и помогли стать тем, кто я есть.

- Ведь вы воспитывались несколько лет в детском доме…

- Да, после того, как в 1937 году арестовали отца, а в 1941 году — маму как ««жену врага народа», я оказался сначала в детской тюрьме, где содержались малолетние преступники и беспризорники. По иронии судьбы, я попал как раз в тюрьму на территории Даниловского монастыря, где был когда-то похоронен Николай Васильевич Гоголь, творчеством которого я позднее занялся. Там, в одной из церквей, и стояли наши койки. Через некоторое время, уже в военное лето 1941 года, меня отправили с милиционером в Барыбинский детский дом. Из этого детдома я позже бежал, попал в ремесленное училище. Вот такая мне выпала судьба.

- Сколько же вам лет было тогда?

- Когда оказался в детдоме, было десять, а когда в марте 1944 года бежал, еще четырнадцати не было.

- Вернемся к десятилетиям застоя. В тот период многие писатели уезжали или были вынуждены уехать за границу. Вы, Игорь Петрович, не подумывали тогда об отъезде?

- Меня поддержал Гоголь, Если бы я не занялся на многие годы его творчеством, то не знаю, как бы сложилась моя судьба. В эти самые провальные, удушливые годы, когда, действительно, очень многие уезжали или шли на прямую конфронтацию с режимом, Гоголь увел меня от этого переднего края, увел в другой мир, где социальная борьба не казалась столь значительной. Но при этом — моя позиция оставалась твердой: не говорить неправды. Хотя я оказался не на высоте по сравнению с Сахаровым, Солженицыным, Войновичем, которые открыто выступили против государства и которых я весьма почитаю.

- Но и творчество Гоголя нуждалось в защите. Письмо Белинского к Гоголю публиковалось в школьных учебниках, а «Выбранные места из переписки с друзьями» анализировались мало и тенденциозно.

- Да, борьба в защиту Гоголя была серьезной. Особенно отчаянным был момент, когда готовая, уже на этапе сверки, моя книга была неожиданно «зарезана» директором издательства «Молодая гвардия» Десятериком, который потребовал трехсот изменений и сокращения текста на двести страниц. Он потребовал совершенно переписать конец, сделать печальный финал счастливым и светлым. А последними словами книги было: «Имущество покойного Николая Васильевича Гоголя составляло стоимость 43 рубля 88 копеек серебром».
Директор потребовал вставить какую-нибудь цитату из Белинского или Ленина, которая бы возвышала смерть Гоголя, отводила бы читателя от размышлений о таком печальном конце. Мое сопротивление чуть не довело меня до больничной койки. Однако книгу поддержали несколько авторитетных людей. К тому же все это совпало по времени с появлением альманаха «Метрополь», и начальство, видимо, не захотело еще одного скандала. Поэтому из книги выпало только четыре страницы.
Кстати, мне предложили тогда же прочитать этот, знаменитый, теперь, альманах и отрицательно отозваться о нем. Я же очень люблю и любил Василия Аксенова, организатора «Метрополя»*, с которым мы, кстати, учились вместе в Казани: он в медицинском институте, я — в университете, и ответил отказом. «Вы нас не поссорите»,— сказал я тогда.

- Не так давно в «Литературке» вы писали, что начинать читать Гоголя надо именно с ранее опальной книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Как, по-вашему, можно сейчас изменить преподавание литературы, конкретно - Гоголя, в наших школах и вузах?

- Думаю, менять надо обязательно, и в первую очередь немедленно увеличить количество часов, отпущенных на гуманитарные предметы, иначе мы понесем громадные нравственные потери, которые обернутся в каждом следующем поколении одичалостью и душевной глухотой.
И это, разумеется, касается Гоголя, потому что в наших вузовских учебниках не только «Выбранные места», но даже «Дневник писателя» Достоевского, уже выведенный из-под опалы, все еще подвергаются необоснованной критике.

- Доходит до того, что некоторые учителя намекают ученикам, будто Гоголь писал эту книгу уже будучи сумасшедшим.

- Я сам сталкиваюсь с этим. Людей часто интересует этот вопрос или другой — его отношение к женщинам. Широкая публика чаще всего имеет на этот счет негативные мнения. Вокруг Гоголя много легенд, но есть легенды высокие, основанные на поэтических домыслах, есть низкие, те, что произрастают из молвы и сплетен.

- К последним можно отнести, например, слух о том, что Гоголь не умер, а якобы уснул летаргическим сном...

- Это известная легенда, на которой, паразитировало много поэтов, даже таких, как Евтушенко и Вознесенский. Но существует свидетельство скульптора Рамазанова, который снимал посмертную маску с Гоголя - и очень спешил, ибо видел уже признаки разложения.

- Вы занимались в основном XIX веком, при этом ухитряясь вовсе не употреблять термин «социалистический реализм». Недавно вы развенчали «соцреализм» как абстракцию и, кажется, сделали это одним из первых?

- Мне и в голову не приходило, что это словосочетание вообще может войти в мою лексику. То, что соцреализм — абстракция, мне стало ясно еще в школе.

- Вы поняли, разобрались еще в школе, вам помог отец. А как бороться с догматизмом у сегодняшней молодежи?

- Мне кажется, что сегодня молодежь видит разницу между посылками абстрактных теорий и действительностью. Но ее трагедия — это трагедия раздвоения. Ведь до сих пор школа продолжает навязывать эти официальные догматы, поэтому молодым необходимо привести в соответствие знания о жизни и свои убеждения, ибо разрыв может привести только к отчаянию.

- Существует ли, на ваш взгляд, угроза полной аполитичности у молодежи?

- Мы уже переживаем отчасти период этой аполитичности. Между прочим, в литературе этот «принцип отрицания» порождает своеобразную поэзию и прозу, которые самостоятельного значения не имеют, но играют роль фактора отрицания, лжи, ханжества, лицемерия, скованности, которые царили раньше. Я был недавно в Швеции, где мы с трудом могли найти, экзотики ради, в каком-то закоулке секс-шоп, хотя в конце 60-х Швеция славилась именно сексуальной свободой. На каждом углу тогда продавались порнографические журналы, в кинотеатрах шли порнофильмы, повсюду зазывали к себе секс-шопы. Сейчас Швеция «перебесилась»» и стала благонравной страной. Если наша молодежь требует свободы, то это естественно. Однако, очистившись через искушение свободой, она все-таки придет к выработке каких-то ценностей, ибо человек не может жить без идеалов.

- А какие качества вы хотели бы видеть у этого поколения?

- Независимость, прежде всего.

- Вы бывали и в Соединенных Штатах, встречались там с молодыми людьми. На ваш взгляд, какие черты разделяют, именно разделяют молодежь нашу и американскую?

- Наша молодежь, даже в лучших своих, представителях, не избавлена от страха. Я читал лекции студентам Бостонского колледжа. И они меня поразили. Прекрасные, умные и свободные люди. Свободные не только в жестах, одежде и поведении, но, прежде всего, свободные духовно. Люди, среди которых и я чувствовал себя свободным человеком. Замечательное ощущение!
Проблемы общения с американцами не существовало, ибо если ты держался открыто, был полностью самим собой, то снимались всякие вопросы. Мы сразу находили общий язык, при том, что английский я знаю довольно плохо. Но взаимораскрытие создавало климат, в котором человек чувствовал себя, словно рыба в воде.
Когда я недавно выступал в аудитории Московского университета, то не ощущал себя настолько свободным, потому что не видел среди студентов такого же количества свободных людей, как в Америке. Мне было даже скучно.

- И долго ли это чувство страха будет господствовать в нас, по-вашему?

- Несколько поколений необходимо, чтобы окончательно изжить страх, неискренность, лицемерие и раздвоенность

- Как библейский Моисей 40 лет водил по пустыням свой народ после египетского рабства, пока не вымерло поколение, помнившее это рабство?

- Да, да, очень важно родиться свободным. Мы не понимаем, какое это счастье. Мы думаем, откуда такая сила у Булгакова, Ахматовой и других? А это потому, что они родились свободными! В этом их преимущество по отношению к писателям уже нашего века, которым пришлось освобождаться с муками и платить за это жизнью, как, скажем, Гроссману. Но он, в некотором смысле, феномен.
А что делают современные писатели из молодых? Я не вижу среди них действительно свободных людей. Хотя не так давно я прочитал рассказы двадцативосьмилетнего Олега Ермакова из Смоленска. Он свободен, но он освободился страшной ценой, через участие в афганской войне.
Эта война освободила значительную часть поколения. Во-первых, «афганцы» уже не боятся ничего, они бесстрашны физически. Но есть у лучшей части вернувшихся оттуда ребят еще и свобода духа. Хотя у некоторых она обратилась в ненависть.

- Против всех?

- Да, и это чувствуется в рассказах Ермакова. Когда солдаты видят журавлей и начинают их расстреливать из автоматов только потому, что им хочется кого-то убить, читателю становится страшно. Это ужасно, но была такая именно война. Ложь и неправедность этой войны породили ненависть

- Как вы думаете, те, кто вышел из этой войны» должны дать какое-то новое поколение писателем и поэтов?

- Думаю, оттуда придут несколько сильных талантов, которые дадут совершенно новую литературу. Если мы вспомним: Лее Николаевич Толстой как писатель родился на севастопольских редутах. Я не сомневаюсь, что где-то там, в песках Афганистана, зародился новый Толстой.

«Советский цирк», май 1989 года