Мутанты третьего тысячелетия?


Публицист Глеб Павловский: «Я не мошенник – не даю рецептов»


С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: «Не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав?». И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.

Вновь (и в который раз) слышны крики и даже вопли о «конца России». Близок ли тот конец? Что станет с Россией и Западом завтра? Оригинальными умозаключениями об этом богат Глеб Павловский - публицист, историк, сотрудник журнала «Век XX и мир», бывший политзэк и нынешний директор информационного агентства «Постфактум».

— Глеб Олегович, судя по глобальности названия, у вашего журнала амбиций просто не измерить. А тираж — с воробьиный нос...

— Сто тысяч — это очень много. Сейчас на «Век» подписываются свободомыслящие, то есть те, кто не станет рисковать чужой жизнью, свободой личного мнения ради какой бы то ни было идеологии — левой ли, правой. И сто тысяч трезвых голов на двести миллионов пьяных — повторяю, много. Это в пропорции даже больше, чем было в 17-м году. Хотя степень ментальной деградации, умственного упадка интеллигенции куда выше, чем тогда.

— И что, наши демократы на лучше большевиков? Это не «новые люди»?

— Во-первых, они не демократы, а радикалы. Главное для них — их цели, а не наша готовность эти цели принять.
Сегодняшняя интеллигенция одержима мифами больше, чем интеллигенция 17-го года. К тому же она яснее представляет себе американские универсамы, чем политическую жизнь в Ярославле. А уж глубинка для нее — просто Марс.
За день до минской забастовки эти люди говорили о «белорусской Вандее». А сегодня кричат: «Ура Белоруссии!». Это не политика, а манипуляция: задним числом втираться в то, чем не умеешь управлять.
Я вообще-то не люблю понятие «необольшевизм», но если, действительно, черта большевиков — манипулировать процессами, подстраиваясь под них и направляя против своих противников, то в этом смысле большевистский склад ума отличает почти все нынешние политические силы...

— Выходит, снова торжествует большевизм, а не вы — правозащитники?

— Идея торжества совершенно не либеральная идея. Идея прав человека в этом государстве не победила, она забыта — победили иные идеи. Важные, но иные. Либеральная идея Сопротивления. Если мне попытаются силой навязать, допустим, идею превосходства нации над личностью — нацизм — я воспротивлюсь всеми доступными мне средствами, вплоть до неправовых.

— Это — вы, а как «простому» человеку сохранить собственное достоинство в тисках диктатуры?

— Странный вопрос! Я не мошенник — рецептов не даю. Думаете, легко отучить «простого» человека от собственного достоинства?! Человек способен к сопротивлению намного сильнее, чем это обычно кажется диктаторам и даже... ему самому. Никакая диктатура всех надолго не согнет. А то, что было у нас с 17-го по 87-й год — не диктатура, совсем другое. Что именно — предстоит еще изучить и понять, так же как этнографы анализируют полинезийскую цивилизацию.

— Народ и партия были едины?

— Конечно, и это единение отчасти сохраняется. А вот французы снесли Бастилию навсегда.

— Но появлялись же при Брежневе люди достойные — диссиденты...

— Такие люди есть всегда: «достойные» это и есть «простые». Человек может сгибаться, согнуться, сломаться, а потом — встать и пойти дальше. Александр Сергеевич Пушкин в декабре 1825 года, говорят, тоже сломался, однако затем себя «починил». Благодаря чему, по мнению историка Михаила Гефтера, и стал истинным Пушкиным. Многие люди ломались... И я ломался в 82-м, когда меня арестовали. На суде признал себя виновным, за что и получил вместо тюрьмы ссылку (пять лет по 190-й статье). Это была откровенная сделка, и я догадывался, что поступаю бесчестно.
Но, в отличие от руки, душу дважды сломить — трудно. После или расчеловечиваешься, теряешь личность — либо совсем перестаешь ломаться.
Мне знакомы оба варианта судеб.

— Диссиденты ни на что не надеялись?!

— Да! Люди, которые на что-то надеялись, не шли в движение. Одни старались делать карьеру, другие эмигрировали либо уходили в частную жизнь, сжимались, чтоб сохранить себя, близких. В инакомыслие шли люди, движимые каким-то иным мотивом, чем результат.
Бывают личности с сильной волей — я их не люблю и опасаюсь. Но в момент испытаний в человеке работает чаще не его воля, а заложенное глубже и основательней: традиция, образы, запавшие в него из книг, доверие других... Большинство так называемых диссидентов ведут свою родословную с какой-то «мелкой» несправедливости, которую они увидели и не могли стерпеть.
Мы не были лучше, а, возможно, даже хуже, Мы были каким-то недоразумением, отклонением. А некоторые по характеру были даже обывателями, застенчивыми приспособленцами. Они с удовольствием валялись бы на диване с книжкой. Или с подружкой. Нам помешали быть «простыми» людьми.
Меня еще в университете исключили из комсомола за то, что потом назовут инакомыслием. (Мы создали в начале семидесятых студенческую коммуну, где обсуждали тонкости различных мировоззрений.) Потом посадили моего друга, и... пришлось как-то реагировать. То есть я предпочел бы жить спокойно, в Одессе, да вот не вышло.

— Арест вас потряс?

— С одной стороны, я готовился к нему, с другой — нормальному человеку невозможно приспособиться к «сюжетному повороту», когда его выводят из дома, привозят в тюрьму, заставляют снять штаны, раздвинуть ягодицы и показать, что в заднем проходе ничего запретного нет. И потом запирают в камере. Это сразу показывает тебе, что прежней жизни — конец. Насилие заставляет считаться с собой.

— А правда, что порядочному человеку полезно чуток посидеть?

— Сама эта мысль как поговорка могла родиться только в таком государстве, как наше. И я не могу ни опровергнуть ее, ни подтвердить. Знаю только, что лагеря - ад. И то, что люди, народы прошли сквозь ад — это страшный урон для нормальной жизни страны. Но одновременно — опыт. Этот опыт создаст другого человека, который в мире третьего тысячелетия, не исключено, будет более конкурентоспособен, чем советский.

— Александр Солженицын тоже, кажется, утверждал, что у западного человека в сравнении с нашим — кишка тонка, и наивный, доверчивый, расслабленный Запад непременно проиграет.

— По большому счету, Запад уже теперь проигрывает. Помните, еще год назад Европа и Штаты ликовали? Там думали, что происходящее в восточном блоке — подарок для США, бесплатный распад политического противника. Но вдруг выяснилось, что распадается не только Восток, но и вслед за ним вся ялтинская, послевоенная система мира, вся та система взаимоотношений, на которой покоилось главенство Запада.
Завтра, само понятие «Запад» приобретет совершенно иной смысл. Оно вообще может исчезнуть. Или обозначит некий анклав, окруженный лагерь, зону. Тамошнему человеку придется не только самоограничиваться, но и учиться не быть «слишком западным». Уже сегодня в Нью-Йорке или Лондоне проще встретить цветного, чем белого. И это неплохо — Запад путем инъекции вводит в себя прививку третьего мира. Видимо, ему предстоит сделать прививку мира коммунистического — и тем самым ответить на очередной вызов Истории, вызов более серьезный, нежели тот, что бросил в свое время Западу Интернационал. Иначе Запад сойдет со сцены как геополитическая реальность.
Опыт России, Советского Союза приобретет громадное значение. Не в примитивном смысле: мол, нас уж так били, что теперь сам черт не брат. Но мы отработали, испытали все варианты насилия над человеком и над человеческой жизнью. Поэтому Россия, как болевой очаг, станет зоной повышенной чувствительности к попыткам построить новую систему насилия. А это последнее не исключено. И западный человек с прививкой «совка» может дать ту мутацию, которая выстоит в наступающей мрачной, опасной эпохе. В этом смысле Солженицын прав.
Повторю, я ничего не знаю наверняка и вообще не доверяю политическим теориям. Для меня лишь очевидно, что человек мало меняется как реальность, как существо. Но то, что демонстрирует этот неизменный человек — позволяет на него рассчитывать. Шансы у нас неплохие.

— Вы — о западном человеке или о нашем?

— «Человек Запада» — абстракция. Мы сами и люди Запада и отличаемся только тем, что в нашей голове сидит несчастная манера озираться на «отличницу» Европу: лучше мы, хуже, впереди, позади?.. Надеюсь, что с крушением восточного блока рухнет хотя бы эта идея «соцсоревнования».
К сожалению, и тут западники-шестидесятники играют не лучшую роль, нам навязывается идея даже не «западного образца», а идея какой-то ошибки. Мы-де как культура, как общество — носители Ошибки, кляксы. Мол, Запад не допускал ошибок, а мы вляпались. Во-первых, это исторически неверно, во-вторых, чудовищно опасно, ибо заставляет нас ждать и призывать очередного Петра, который бы эту Ошибку исправил: «стер» нас и «нарисовал» новых.

— А верно, что среди главных русских национальных черт — покорность и покладистость? Вот, скажем, повысили цены, а нам пока хоть бы хны...

— Повышены цены на что? Цена — характеристика процесса, а не название. Если и по новой цене нечего купить, то вам еще невдомек, что ваш заработок упал в три-четыре раза. Это вы узнаете позже, когда что-то появится на прилавках. Тогда реакция вряд ли будет сдержанной. И вы уверены, что вся наша надежда на то, чтобы покупатель, придя в магазин, его разгромил? Битое стекло — не продукт...

— Глеб Олегович, в вашем агентстве уйма студентов вы часто сталкиваетесь с молодыми...

— Сталкиваюсь…

— И знаете их нравы? Болеют ли они вашими наследственными хворями, например, — воюют ли из-за слов?

— Говорят, скорее внуки наследуют дедовские болезни. А мои болезни, надеюсь, достанутся кому-то в III тысячелетии...
Так вот, мне по душе неприятие молодыми людьми нынешних барьерчиков и рубчиков, которыми разделились, увы, люди моего возраста — сорокалетние — и старше.
Мы живем в условиях «диктатуры» шестидесятников — «детей XX съезда». У нашей политической элиты нет адекватного представления о действительности, однако за пять лет выработалась авторитарная уверенность в том, что именно ее плоские мысли адекватно представляют наше плоское общество. На деле же — здесь представлен совершенно определенный человеческий тип, который в семидесятые годы Солженицыным назван «образованщиной». «Образованец» — это средний горожанин, который заимствует политические воззрения из журналов и телевидения — и при этом уверен, что сам их придумал. Этот тип, кстати, отживает свое. Поскольку у советской промышленности нет будущего, тем более обречен и вскормленный ею тип полуобразованного служащего — ИТР. Это — реакционный, а не прогрессивный тип.
В некотором смысле, сегодня тон задает класс с архаической психологией, как и в 17-м году. Тогда — класс люмпен-пролетариата, теперь — «образованщины», то есть городской люмпен-интеллигенции...

— А вы — из «образованцевэ?

— Нет — не успел послужить и, может, поэтому к ним отчасти несправедлив. Это обычные люди, но у них два недостатка: они не привыкли работать, зато привыкли повторять вслух — то программу «Время», то радио «Свобода».

— Но вернемся от «детей XX съезда» к «детям Горбачева». Многим шестидесятникам не по душе, что молодежь — аполитична, безыдейна; ее уже не увлечь ни под какие знамена, не призвать уже не только на Перекоп, Магнитку, целину, но и на Манежную...

— Это так. Хорошо это или плохо — меня как историка не волнует. В нашем агентстве более двухсот человек, в основном молодых, и среди них полным-полно сторонников противостоящих политических групп. Но что характерно, я не встречал случая, когда бы молодой корреспондент подделывал бы, подтасовывал информацию, исходя из своих политических целей. В отличие от старших, «маститых» журналистов, для них ясно: «борщ отдельно — мухи отдельно». Там — личная вера, политические предрассудки, тут — ремесло, профессионализм. Они не позволяют себе навязывать свои взгляды другим — и не позволят это сделать с собой.

— Здесь основная трещина между отцами и детьми?

— Я вижу в этом два разных отношения к насилию. Старшее поколение не только само выросло в атмосфере насилия, но и аккумулировало его в себе, и мы, «старшие»... как бы это покультурнее... (Глеб Олегович поскреб за ухом) слегка насилуем окружающих, да при этом еще и требуем, чтоб они стонали от удовольствия! Такую смесь насилия с дидактикой, с рациональными объяснениями по-книжному, почему оное насилие полезно, — начисто не приемлют молодые. У молодежи насилие иного характера — более импульсивно, стихийно, чаще — массой. Скажем так: мы опасны и в одиночку, молодые — только группой.

— А если мы — дети перестройки — такие плюралисты и в любом случае через 20 лет займем командные посты в государстве, то можно помечтать, что все само собой наладится?

— Спонтанных перемен к лучшему История не знает. И по каким правилам станет играть ваше поколение — Бог весть. А молодость проходит, это недостаток, как известно, преодолимый.
Вопрос другой: в какое государство придут ваши ровесники? Если они займут ячейки переименованной старой власти, то будьте уверены — они примут и старые правила игры. Ну, будет не коммунистическая — антикоммунистическая номенклатура, национальная или еще какая... Итак, вопрос в том, как мы проведем следующий тайм — последнее десятилетие века,

— И как?

— С моей точки зрения, гражданская война — началась, мы в нее вползаем. Мы представляем ее по советскому учебнику; воюют «наши» и «не наши» — два лагеря. На деле же в такой войне участвуют все, кому дорог его суверенитет — в том числе и личный суверенитет. Одна, из главных ошибок интеллигенции в прошлой гражданской войне, по-моему, в том, что она пыталась идти в хвосте разных групп, примыкать к победителям — белым, красным... И если начинающуюся войну не удается остановить, то интеллигенту в ней следует постоять на своем. Например, противостоять идее «этнически чистого государства русских». Ничего более опасного для России — быть не может.

— А как же плюрализм?

— Как историк я вижу, что в истории России никогда не наступала та беда, которой боялись. Чего боялись осенью 17-го года? Мятежа монархистов-офицеров, голода, тогда как голод пришел не в том, а в следующем году. Люди на самом деле не знают, что их ждет, но страх толкает их искать спасения у негодяев, — и оттого они работают себе на погибель.
Так вот, есть вопросы, в коих я ортодокс, хуже Лигачева. Идея «России — для русских» в принципе несовместима с русской культурой. Она — чужая нам как русским и как христианам. Если же такое государство будет создано, то носители русской культуры, как евреи до образования Израиля, просто рассеются по миру.
Сегодня на планете образовалась дыра, зона из трехсот миллионов человек, не умеющих работать и не способных прокормиться. Одно это — мировой скандал. Скандал, с которым неизвестно что делать! И если в самое ближайшее время эти люди себя не прокормят — они начнут вымирать от голода и эпидемий. И напрасны упования, что кто-то из-за океана этому помешает. Вы видели, что получили курды? То же будет и с русскими. Голодные толпы хлынут к западным и южным границам — а им ответят стрельбой. Но мы все равно будем идти, потому что есть хочется, жить хочется... А чтобы этого не случилось — придется работать.
Уверяю вас, опыт успешной работы меняет человека сильнее, чем митинги и публикации в толстых журналах. Человек, не умеющий работать, начинает зарабатывать себе на жизнь: огромный духовный переворот!
Пока вы предполагаете, что рано или поздно, не в первом, так в одиннадцатом универсаме вы найдете черствый хлеб и плохое молоко — работать необязательно. Когда эта надежда исчезнет, и жестокость жизни будет осознана — появится другой народ. Впереди у нас — возникновение новых народов на данной территории СССР. Какой из них станет называться русским — это, скажу я вам, открытый вопрос. Русскими будут те, кто захотят себя так назвать и отстоят среди других это имя. Но при всех этих переменах неизбежно выйдут вперед люди с чувством собственного достоинства, с умением трудиться и с головой, способной соображать. Я хочу, чтобы эти люди еще и говорили по-русски.



Да, страна в беде, в государстве — недуг, но надежда, светлячок-надеждинка, жива, ибо — НЕ ВПЕРВОЙ. Россию уже хоронили. Скопом и по отдельности, радостно и е плачем, авторитеты-аналитики с бородками и мужичье с бородищами, иноземцы и отчизнолюбы... Тьму раз уж делили шкуру русского медведя, а он все не убит. И стихотворение «С Россией кончено» написано не сегодня — а в ноябре 1917 года, Максимилианом Волошиным.

«Московский комсомолец», июнь 1991 года.