Творческие муки современного военного кинематографа.

Очень сложно снимать современные фильмы про войну. Здесь уже сложились общепринятые штампы и клише, выйти за пределы которых означает поставить себя вне предписанного курса и лишиться перспективы дальше работать в кино.

Режиссёры попадают в ситуацию противоречивых требований: содержание советской идеологии не раскрывать, молчать о ней, как о самой главной тайне, по косвенным признакам показывая строй однозначно негативно, но с симпатией к героям, далёким от политики. Так скрытно и мягко пропагандируется безыдейность — главный постулат либерализма. «Да» и «нет» не говорите, чёрно, бело не берите.
Самое интересное, что при этом продолжается спор с Западом о «недопустимости переписывания истории».

Советский человек жил не в вакууме, а в идейно накалённой среде. Он вышел из революции и двух войн (Первой мировой и Гражданской). Его готовили к новым войнам и жертвам, и надо было объяснить, во имя чего нужны эти жертвы. Это был не абстрактный патриотизм, а советский патриотизм, идейный. «За Родину» — означало «За Сталина», не за личность с культом, а за символ социализма.

Патриотизм красных был враждебен патриотизму белых и патриотизму монархистов. Они по-разному видели Отечество и его судьбу. Именно поэтому они в ту войну оказались по разные стороны линии фронта. Случись сейчас война, что вложат наши люди в слово «Родина»? С учётом того, что даже по теме коронавируса у них жесточайшие споры, не говоря уже о нашей истории?

В нашем кино та эпоха обозначена портретами Сталина и фоновыми лозунгами. Более ничего. Мир советского человека в каждом сценарии нужно полностью деполитизировать и раскрывать вне исторического контекста, исключительно через бытовые ситуации, в основном запутанную любовь и конфликты с начальством — темы, близкие нашим современникам и облегчающие самоидентификацию зрителей с героями.

Пересказ содержания советской идеологии как причины стойкости и мобилизации киногероев запрещён, чтобы ненароком не вызвать к ней симпатию у нынешнего зрителя. О роли и авторитете комсомола и коммунистов в организации обороны на той войне нельзя говорить ни слова. Это примерно так же, как если в фильме «Андрей Рублёв» запретить упоминать о христианстве и показать только купающихся девок, сенокос и путешествия.

Нынешнему кинематографу о войне, разделяя мнение тогдашних и нынешних врагов о нашем тогдашнем Отечестве, нужно как-то объяснить причину их конфликта с нами. Для этого приходится исторический конфликт двух общественных систем сводить к изображению Сталина и Гитлера как невменяемых психопатов и патологических садистов.

Просто два «плохих парня» в отсутствии «нормальной демократии» оказались у власти в двух странах и потому ввели в заблуждение огромные массы людей. Принцип историзма (трактовать прошлое не с позиций современности, а с позиций взглядов тогдашних современников) в художественном кино запрещён категорически.

История остаётся политикой, повёрнутой в прошлое, при этом сама история пишется не историками, а политическими победителями. В итоге кино про войну — это пошлые пропагандистские поделки, и если в Голливуде они пропитаны американскими идейными критериями, то в России мы видим те же американские критерии в исполнении самих российских режиссёров.

В конфликте НКВД и РККА наше кино копирует ходы немецкой пропаганды на Нюрнбергском процессе: дескать, был конфликт между СС и Вермахтом. Помните тезис генерала в диалоге в вагоне со Штирлицем? «Жгли СС, мы воевали». На что Штирлиц резонно возразил: «А что, изобрели другой способ воевать, не сжигая и без жертв?»

Понятно, что немцы так хотели отвести от себя виселицу, а на деле никакой разницы между Вермахтом и СС для советских людей не существовало. Но немецкая позиция оказалась для новой российской элиты такой привлекательной и плодотворной, что её под кальку скопировали буквально. Армию надо было деидеологизировать и побудить защищать либеральную систему, не задавая вопросов. Это было невозможно, повесив на армию те же обвинения, что и на спецслужбы.

Поэтому место СС в нашем кино заняли звероподобные НКВДшники, а место Вермахта — солдаты и офицеры РККА. Оппозиция «злые спецслужбы — непутёвая, но добрая армия» не только штампуется в тираж, но и переносится на наше время. Для господства либералов очень полезен конфликт между ФСБ и МО. Здесь удаётся выставить силовиков этакими буками-бяками, а армию удержать от солидарности со спецслужбами. Разделяя, они властвуют. Вот и убеди после этого «дорогих россиян», что Сталин и Гитлер — не близнецы-братья!

При этом полностью исчезли из военных сюжетов политруки. В битве между НКВД и РККА их нет. Особисты — это сплошь маньяки и кровопийцы, а военные — жертвы тоталитаризма и рыцари без идеологии и партийной принадлежности, просто попавшие между молотом партии и наковальней НКВД.

Особист — палач, солдат — жертва, которую с двух сторон прессуют заградотряды и фашисты, разница между которыми всё больше теряется. А поскольку армия у нас народная, то попавший между НКВД и Вермахтом солдат — это попавший между Сталиным и Гитлером народ. Это не проговаривается вслух прямо, но именно это и внушается зрителю.

На самом деле весь постсоветский военный кинематограф — это одна сплошная сюжетная линия солженицынского «Архипелаг ГУЛАГ». Такое впечатление, что кино застряло в 1989 году, отстав от умонастроений народа на 31 год. Цензура поменяла полюс, но не хватку.

Разрыв между понятиями нашей политической элиты и народа, давно преодолевшего и изжившего взгляд на историю по версии эпохи поздней перестройки, растёт и углубляется. Ведь кино у нас по-прежнему обслуживает формально запрещённую, но неукоснительно исполняемую либеральную идеологию. Попробуйте снять фильм на иных идейных позициях — и вы поймёте всю призрачность пункта Конституции о запрете на идеологию.

Наше кино стало архаичным и застыло в перестройке, как муха в янтаре. Технические усовершенствования компенсируются нелепой идейной позой. Ведь совершенно понятно, что после 2014 года наше подражание Западу в идейной подаче войны должно как-то измениться.

Сегодня усиление негативного образа НКВД уже воспринимается как удар по нынешним Рос.гвардии и ФСБ, выполняющим те же функции по защите государства. Ведь посыл такого кино просматривается чётко — наши спецслужбы душат демократию и насилуют права человека. Если Россия преемница СССР, то и спецслужбы сохраняют преемственность.

Нелепо смотрятся попытки нашего кино реабилитировать царский сыск и контрразведку, но при этом очернять НКВД. В каждом нашем государстве спецслужбы стоят на его страже. Превращать их в преступников — это работать на врага. Голливуд никогда не рисует ЦРУ как преступную организацию. Там могут быть отдельные преступники, но не вся организация, которая преступников находит и карает.

Какая же может быть преемственность истории и консенсус на почве патриотизма, когда продолжается идейная война по поводу нашей истории в кинематографе, остающемся важнейшим из искусств, судя по месту Голливуда в глобальной психологической войне. Так и хочется задать вопрос Горького нашим инженерам человеческих душ: «С кем вы, мастера культуры?».(с)