Лоскутки. Запоздалый дневник
БАЛЕТ
Балетом я бредила. Нет, вовсе не так, как все девчонки, - всякими воздушными юбочками, розовыми пуантами, завязки которых пленительно, крест-накрест стягивали вертикальный подъем ножки. Во мне, сколько себя помню, играл невидимый оркестр, и я невидимо для всех танцевала – как говорили в мое время, «про себя». Я порхала, закручивала умопомрачительные фуэте и так плавно, в поклоне, опускала руку с оттопыренным пальцем, что голова кружилась от счастья. В те времена я еще умела летать во сне.
В магазин нашего приграничного гарнизона завезли целый вагон аккордеонов, сверкающих перламутром и басисто рявкающих. И теперь в каждом окне прогретого южным солнцем дома ревели гаммы и школяры. Родители готовили мне ту же участь. У беленой стены казенной квартиры рядом с казенным кожаным диваном укоризненно стоял черный футляр с инструментом – ни я, ни брат не желали его раскрывать.
Каким-то чудом в военный городок занесло учителя танцев, и я сама, без мамы, записалась в кружок. В огромное зеркало класса, глядеть не хотела. Напротив, в глазах учителя, необыкновенного, как мне казалось, красавца, я искала восхищение – тем, как тяну носок, как красиво держу локоть. Но вопреки ожиданиям профессор танца почему-то столбенел, а потом в замешательстве отворачивался к Ларисе из четвертого класса, брал ее бережно за пальчики и считал, растягивая: «Раз - два - три, раз - два- три… Прекра-а-асно!»
Вот она я – на снимках тех лет. В лагерной форме под названием «белый верх, черный низ». Так формулировался приказ директора школы касательно наших нарядов в торжественных случаях. Да и неторжественных тоже. Это я – в каком-то тощем, как его ни гладь, пионерском галстуке, длиннорукая и длинноногая нескладуха с тонкими косичками и в круглых очках. Теперь я понимаю изумление учителя, видевшего мое одухотворенное лицо.
Он исчез так же, как и появился. Совсем скоро на районном смотре наш оркестр аккордеонистов сразил наповал и жюри, и зал уже самим выходом на сцену. И когда все семьдесят участников его наконец расселись, нажали на басы и растянули меха, это было воистину «Рэвэ та стогнэ»…
…Уже много позже мы переехали в город, не очень большой, но и не такой маленький, чтобы в нем не было своего театра. Я не пропускала премьер и гастролей. Зрители на меня косились: балет я не смотрела – слушала, закрыв глаза и шевеля губами. И танцевала. По-своему, вне либретто, как теперь говорят, - виртуально.
Жизнь выбрала мне работу газетчика. Дежурила на верстке, сдавала « в номер» по сто актуальных строк, снимала – более всего битвы на сельском фронте, в которых, честно говоря, понимала мало. Вообще-то работа мне нравилась, но более всего любила то, что бывало после съемки. Те минуты, когда растворяешь проявитель, фиксаж, щелкаешь выключателем, и при красном фонаре является в ванночке с химикатами новая реальность – не то сама по себе, не то созданная тобой.
Профессия и в те времена, по определению, требовала некоторой наглости. Я умело скрывала ее отсутствие и даже робость. И когда редактор, попыхивая «Примой» и прихлебывая чай из стакана с подстаканником (которые строжайше запрещено было мыть кому-бы то ни было, так как, знамо дело, чай в чистом стакане непременно терял свой аромат), объявил, что некому снимать балет и придется идти в театр мне, неопытной. Я обрадовалась, но в горле пересохло от страха. Мы все любили своего главного и боялись огорчить его своей бездарностью. Правда, надежда на успех еще теплилась: снимки не в номер, то есть не срочно. О! Какие будут снимки!
Я часами сидела в зале, бродила с фотокамерой за кулисами. Забиралась к осветителям и в оркестровую яму. Часами просиживала на репетициях. Но, увы, красота балета мне не давалась. Руки танцовщиков – еще куда ни шло. Но вот ноги, такие сильные и выразительные в танце, на снимках моих то болтались словно ватные, а то и вовсе в каком-нибудь батмане оказывались не в резкости. И когда все сроки созрели, я сдалась.
В антракте взяла за локоток приму и в панике попросила «о статичной сессии». После спектакля, само собой. Вот тут я и поняла, что предложение мое до крайности неприлично. Балерина обругала меня непечатно – мол, что за профессионалы, ядрена вошь! - грациозно развернулась и вывернутой походкой простучала балетками за кулисы. Черное перо страуса возмущенно колыхалось.
Дирижер снова поднял свой карандашик и замахал им. Заулюлюкал оркестр. И я с горящим лицом спустилась в зал. Но тут же передумала и понеслась назад, вверх по скрипучей лестнице. То ли скорость была велика, то ли направление движения не очень удачным, но, так или иначе, зацепилась носком ботинка за какую-то стойку с фонарем и… полетела.
…Тут требуется отступление. Бабушка называла меня, у которой вечно не заживали лоб и колени, «валяшкой». Я летала в прорубь и подпол с картошкой, в пруд, спутав ряску с зеленой травой, а также, простите, в канавку, текущую из-под хлева, полную свинячей вонючей жижи. Но как-то Бог все-таки миловал: заканчивалось все добром, то есть поркой и покаянным стоянием в разных углах.
…Итак, я умудрилась проехать на животе до середины сцены – под самые ноги примы, не забыв в падении о казенной оптике и держа ее на отлете. Сумка по определению у меня всегда была раскрыта, а потому многочисленные бумажки веером легли у суфлерской будки.
Но вот что не позволило мне резко встать: в другом конце сцены на деревянном полу, выглаженном пуантами, лежал модный тогда курчавый корейский парик. Он был мой. На голове торчал хвостик из волос, стянутый резинкой. И я не нашла ничего лучшего как быстро на четвереньках добраться до парика и нахлобучить его прилюдно – ну не засовывать же в конце концов в сумку?! На четвереньках же собрала бумажки. И уползла под гул зрительского восторга за бархатный занавес. Его опустили поздновато.
Вот тут и случилось чудо: прима с пером страуса подошла ко мне, икая от хохота. Потом я снимала ее с партнером и без него, с кордебалетом и без. И они позировали, позировали, позировали - как желала моя душа. Наверное, балл, который мне выставили, давал мне такое право.
…Редактор разложил на своем огромном столе снимки и сказал нашему асу фотографии: «Смотри, Гриша, какие живые веселые лица. Пора учиться у молодых!»
Директор театра позвонил ему позже. Вечером.

Наталья Аксенова
Рисунок В. Дувидова