Массовые задержания у суда и приговоры по Болотному делу имеют одну природу. Я в пятницу наблюдал, как зверствовали менты - винтили всех подряд, человек стоял только что молча рядом на тротуаре, и вот его уже тащат с заломанными руками в автозак. Рядом со мной интеллигентного вида буддист негромко бил в молитвенный барабан – его тоже жестко скрутили. Задержаниями командовали два гопника с видеокамерами, у обоих - наглые, совершенно бандитские рожи. Я все пытался уловить какую-то систему в действиях ментов, но ее не было. Виноваты были все априори – только за то, что пришли поддержать политзаключенных. Процесс по делу 6 мая был затеян именно с этой целью – показать всем, кто против, что для них “здесь жизни нет, и не будет”. Если ты выступаешь в порядке личной явки против режима, забудь о правосудии, ты – вне закона. Людей, готовых к подобным жертвам, везде и во все времена очень мало (и не надо сравнивать с Майданом, януковичевская Украина при всех своих безобразиях оставалась демократической страной с реальным парламентом и относительно независимыми СМИ) У людей включается инстинкт самосохранения, на который накладывается ощущение безнадежности протеста: страну, где одни, более удачливые титушки правят другими, менее удачливыми, с помощью митингов не изменить. Я вот сам ненавижу фэйсбучное нытье, но кажется у протеста на данном этапе действительно не осталось жизненных сил. Все вернулось к ситуации личного выбора – готов ли ты закрывать глаза на тотальную бесстыдную ложь или нет. Я вот лично пойду на Манежку сегодня, хотя у меня нет ни одного более-менее убедительного аргумента, зачем это надо делать. Ну и под конец несколько традиционных цитат про вечно актуальных советских диссидентов (когда уже наконец они устареют?!). Речь идет о реакции на процесс Якира/Красина, которым, думаю, во многом вдохновлялись организаторы Болотного дела: Лилия Лунгина: «Пока фабриковался этот процесс, а длился он долгие месяцы, страх вернулся с новой силой. Как и все, кто более или менее тесно был связан с диссидентством, мы избавились от всего, что могло нас скомпрометировать, – от книг, самиздатовских текстов, писем из‑за границы, и каждый день ждали, что к нам придут с обыском. Вдобавок атмосфера была как будто отравлена: не то чтобы это было недоверие, скорее разочарование и уныние, и даже пропала охота видеться и общаться с друзьями. Власть всеми способами избавлялась от тех, кто мог подать пример другим. Ссылка, изгнание из страны, тюрьма, принудительное помещение в психушку – все годилось, лишь бы заставить молчать. Когда эти люди оказались выдворены, исчезли из общественной жизни, страна погрязла в болоте посредственности, культура обеднела. Малые остатки индивидуальности, нравственности, интеллектуальности были уничтожены, распылены». Солженицын: «К сумме всех этих мелких расстройств добавлялась и общая безнадёжность, в какой теперь видел Сахаров будущее нашей страны: ничего нам никогда не удастся, и вся наша деятельность имеет смысл только как выражение нравственной потребности. (Возразить содержательно я ему не мог, просто я всю жизнь, вопреки разуму, не испытывал этой безнадёжности, а напротив, какую‑то глупую веру в победу)» Мне кажется, самое важное сейчас - не потерять вот эту глупую веру в победу