9 мая 1945 года в деревне Плешково.

(рассказ Усольцева Михаила Георгиевича)

После трёх месяцев госпиталей меня комиссовали, и в 1943 году я вернулся в родную деревню. Искорёженная рука никак не заживала, ныла, кровоточила, и приходилось постоянно менять бинты. О полноценном физическом труде нечего было и думать.

В сорок четвёртом году в школах ввели военную подготовку, и военкомат предложил мне работу преподавателя военного дела. Я согласился и постепенно освоился в роли учителя. Оборудовать класс учебными пособиями оказалось проще простого. По Транссибу на Новокузнецкий металлургический комбинат постоянно шли поезда с фронтовым металлоломом. Стрелковое оружие без всякой охраны грудами перевозилось в обычных полувагонах и даже на открытых платформах. Среди гнутого, горелого и расхлёстанного железа было много вполне исправных единиц с незначительными повреждениями. К примеру, на переплавку шел автомат ППШ, если у него был слегка помят кожух, в печь отправляли и карабин, если только отпала стальная накладка с приклада. Очень скоро в школе скопился целый арсенал винтовок, пулемётов, автоматов и военная подготовка наладилась.

В январе 1945 года в возрасте двадцати двух лет меня избрали председателем сельского совета. Одновременно я вёл в школе военную подготовку. Работа председателем едва не рассорила меня со всей роднёй, а родни у меня полдеревни. Жизнь людей была предельно трудна. За исключением нескольких трактористов МТС и железнодорожников, имевших бронь от мобилизации, в деревне остались только дети, старики и бабы. На них легло бремя работы в колхозе. Кроме того, каждый двор облагался денежным налогом плюс мясопоставки, молокопоставки, картофелепоставки. У людей изымалось почти всё. А на то, что осталось, они должны были добровольно приобрести облигации государственных займов. Родня надеялась, что я сделаю им по займам хоть маленькую поблажку. Но если бы я это сделал, с остальных мне бы тогда вообще ничего не собрать.

Конечно, я старался помочь людям. Всякими правдами и неправдами расширял круг людей, получающих карточки на продукты. И постепенно увеличил число таких людей со ста до семисот. Карточки были невелики, например, муки давалось что-то около 3,5 кг в месяц на человека. Это в среднем, то есть, кому-то чуть больше, кому-то меньше. Некоторым категориям людей давалось всего 2 кг. Любопытно, что больше всех полагалась учителям, - 9 кг муки в месяц на человека. Власть понимала значение образования.

То, что победа в войне близка, понимали все. К примеру, из письма моего дяди Никиты Петровича Якшина, я узнал, что он уже в Кюстрине, а это рядом с Берлином. Однако известие о победе всё-таки пришло неожиданно. Я, вот, почему-то спал дома. Прибежала уборщица из сельсовета и сбросила с меня одеяло.

- Вставай! Там совет разрывают, кричат: победа.

Я быстро оделся, и вышел из дома. Не успел дойти, как меня схватили, обнимают, руку опять разбередили. Пришёл в совет, сказал бить в колокол. У нас для подачи сигналов вместо колокола был приспособлен буфер от железнодорожного вагона. Звук от него очень резкий и звонкий был слышен на всю деревню. Ударили в этот буфер-колокол. Народ повалил. Которые налегке бегут. Которые с баграми, лестницами и вёдрами, - подумали, что пожар. В те времена пожарный порядок был строгий. На каждом доме табличка, кто с каким инвентарём на пожар прибыть должен.

Собрались все в школе. Она тогда была местом для массовых собраний. Решили проводить митинг. Да, что там решили, митинг уже сам собой, стихийно собрался. Соорудили быстро помост из каких-то плах. Я поднялся на помост, открыл рот, а горло перехватило. Пока собирался что-то сказать, слышу: поднимается рёв – бабы завыли. Ведь в каждой семье кто-то погиб. У меня тоже младший брат в 18 лет погиб в сорок четвёртом под Яссами. Стою, смотрю на людей, а смотреть тяжко: все худые, все измождены и бабий вой душу рвёт. У самого слёзы на глаза навернулись.

Не выдержал, ушел в соседний класс, дождался, когда все немного успокоятся. Сам успокоился. Второй раз выхожу. И опять речь произнести не удалось. Только на помост поднялся, бабы снова, как по команде завыли. У меня от волнения уже кровь сквозь бинты сочиться стала.

Только с третьего раза, что-то сказал. Что, сейчас уже и не помню.

Закончили митинг. Ну и что? Чего-то не хватает. Все мужики в кучку собрались. Кучка жалкая, мало нас. Из деревни Плешково мобилизовали человек триста, а вернулось пока пятеро. Остальные, кто в войсках, кто в госпиталях, а кто в земле. Стоим, пятеро нас: мои друзья и ровесники Федя Бузунов – 22 осколка в ноге и нет руки, Иван Пятилетов –хороший дружок и сосед по улице, без ноги. Стоим и друг над другом смешно: у пятерых трёх ног и четырёх рук не хватает. И чувствуем, что кроме рук и ног, нам ещё чего-то не хватает. Обсудили, решили: необходим праздничный банкет. Абсолютно необходим.

Председателем колхоза был Паньков Дмитрий Дементьич. Мужик в годах, лет так за пятьдесят. Говорю ему:

- Ну, что Дмитрий Дементьич! Направляй стол. Водка моя, закуска твоя.

Он в ответ:

- Да ты что Миша, у меня на складе и килограмма муки нет.

- Ну, хотя бы барана-то зарезать ты можешь?

- Барана могу. Даже двух.

Ладно, это хорошо. Но, что дальше делать – одними баранами не обойдёшься. Пришлось мне закон нарушать. Оставалось у меня несколько карточек умерших людей. Их под страхом жесточайшего наказания предписывалось возвращать. А, думаю, была, не была. Получил по этим карточкам муку и отдал в пекарню. Пекарь, эвакуированный из Ленинграда старик, испёк из этой муки 20 булок хлеба.

Теперь насчёт водки. Продукция Ишимского ликёро-водочного завода в войну населению не поставлялась, вся шла на фронт. Кстати, там я её однажды встречал, правда, не водку. Как-то раз выдали во взвод баночки со студенистым и похожим на вазелин топливом для разогрева пищи, - хоть нашей каши, хоть американской тушёнки. Очень, конечно, полезная вещь. Взглянул случайно на маркировку, - сюрприз, Ишимский ЛВЗ. Ну, земляки, удружили! А здесь в деревне можно было добыть лишь абатскую водку. Почему её производство наладили в Абатске, сказать трудно. Может быть, предприимчивое руководство там было. Может иные причины. По слухам водку гнали из картофеля. Хотя по ядовито-жёлто-зелёному цвету можно было заподозрить, что гонят её не из клубней, а из ботвы. Крепость этой водки достигала 28 градусов. Вкус, как у бездарной самогонки. И продавали абатскую на разлив. От Плешково до Абатска километров 80. Отправили туда полуторку из МТС с двумя 36-литровыми флягами.

Пока резались бараны, пёкся хлеб и, поднимая пыль, неслась по просёлкам гончая полуторка с двумя флягами картофельной водки, в школе, в угловом классе, рядом с учительской соорудили стол на 100 человек и разослали приглашения. Приглашались матери и вдовы погибших, фронтовики.

К вечеру стол был готов. И тут случился один инцидент. Удивительно, почему так часто, в любое доброе дело у нас непременно вклинивается, внедряется, просачивается, проскальзывает какая-нибудь дурь. Жил в деревне некий Гриша Залубин – мужик, как мужик, но со странностями. И, вот, подбегает он ко мне и показывает на пролетающий в небе самолёт.

- Миша, видишь самолёт?

- Ну, вижу.

- Только тебе, как надёжному человеку, скажу. Это товарищ Сталин за мной послал. Скоро меня отсюда в Москву заберут. В Кремле жить буду.

Мне бы насторожиться тогда, но из-за суеты я не обратил на Гришу большого внимания. Подумал, глупая шутка странного человека. А он с ума сошёл. Видимо митинг, бабий вой и накал эмоций окончательно его мозги под откос отправили. И, как только люди стали занимать места, Гриша вскочил на праздничный стол, и в пляс по нему. Люди на миг оторопели и пока приходили в себя, Гриша по столу, как говорится, от Сталинграда до Берлина прошёл. Дурака поймали, связали и заперли, но на банкетный стол и смотреть не хотелось. Вся наша с таким трудом созданная сервировка была растоптана и раздавлена.

Что могли - заменили, что-то подправили, что-то пришлось выбросить. Наконец, сели. Я произнёс первый тост, - за победу, за павших героев. Выпили. Повторили. Души немного отмякли. Все оживились, и застолье пошло своим чередом. Запомнился такой факт: люди пили, закусывали мясом, картошкой, но хлеб не ели, старались положить кусочки в карман, чтобы отнести детям или другим домочадцам, - слишком трудна была жизнь.

Появилась гармошка. Гармонист что-то сыграл, но люди всё равно сидят напряжённые. И тут Федя Бузунов… До войны он был первый весельчак и заводила в деревне. С войны вернулся зимой весь искалеченный. Я как-то вечером пошёл его навестить. Дома одна мать. Спрашиваю: «Где Федя?» «В баню ушёл». «Давно?». «Часа два уже». Думаю, что-то не то. Пошёл в баню. А уже стемнелось. У бани наткнулся на Федю, он полуголый на снегу лежит без движения. Я здоровой рукой заволок его в баню. Нащупал в темноте ковш, поддал пару на каменку. Нашёл веник, давай Федю парить. Сам даже полушубок не скинул. Кое-как отогрел парня, отпарил. А он с одной рукой и с одной ногой никак не мог на себя штаны натянуть. Отчаялся, выполз и решил насмерть замёрзнуть. Я его и отругал, и приободрил, не помню что и как, но сумел повлиять на человека. Напоследок сказал: «Никогда и никому не говори, что ты пытался с собой сделать, - это позор. А я скажу, что ты угорел…».

И вот гармонист играет, а никто не пляшет и не поёт. И тут Федя Бузунов выходит, и давай на одной ноге какие-то невероятные кренделя выделывать. Пустой рукав болтается, а Федя вприсядку на одной ноге по кругу идёт и кричит: «А ну всем плясать и радоваться! Видите, я живой! Живой!!». И тут уже, как лавина пошла. Все повскакали и в круг. Топот, крики. Началась дикая пляска. Как только здание не обрушилось. Больше никогда в жизни ни до, ни после я не видел такого пляса. Люди, как тяжесть с себя скинули. А потом и песни пошли, и вальсы. Все на время, сделались совершенно счастливыми. Всё замечательно. Всё было замечательно.

Но под самый занавес опять инцидент. Жил у нас некто Басс, - эвакуант из Ленинграда. Работал агентом по сбору налогов. Крайне неприятная личность. Маленький. Плюгавый. Противнейший человек. Поговаривали, что он гермафродит, то есть по-нашему – кыра. И, правда, в деревне столько молодых вдов, а он к ним, ноль внимания. Только налогом мытарит. Брат у него вторым секретарём райкома партии в Ишиме работал. Вот тот нормальный. Жена красавица.

Подходят наши деревенские парни, совсем молодые, семнадцати лет, допризывники, только осенью должны были в армию идти. На банкет, конечно, их никто не приглашал, но во время танцев они сами откуда-то всплыли. Подошли и говорят:

- Хочешь на Бассовы причиндалы взглянуть?

- А в чём дело?

- Пойдём с нами, и всё увидишь.

Пришли в дальний класс. Пьяный Басс на полу валяется. Спит. Штаны сняты, ноги раздвинуты. Какая там у него атрибутика, разглядывать не стал, брезгливость пересилила любопытство. Мелькнуло перед глазами что-то ненормальное и красное. И на это ненормальное парни насыпали соль. По возрасту я был старше парней на 4 года, но куда опытнее и потому умнее. Говорю им:

- Вон отсюда. Чтоб духу вашего тут не было. И запомните: вы мне ничего не говорили, и я вас тут не видел. И, не дай бог, кому-нибудь про это вякните.

И ночью, когда все уже разошлись, случился ещё инцидентик. Электричества тогда не было, и школа освещалась керосиновыми лампами. Директором школы был Константинов – мужик невысокого роста, приличный, порядочный, но крайне буйный и дурной в опьянении. Из-за сильной хромоты он не подлежал призыву. Передвигался с костыльком. И, недовольный тем, что дежурная уборщица не загасила лампы, решил погасить их сам. Для этого он подходил к лампе и тюкал по стеклу костыльком. Дзынь, и посыпались осколки, - порядок. Дзынь, и порядок. Пришлось и его успокаивать.

На следующий день он первым проспался. С утра появился. Принёс бутылку вина, сказал, что восстановит стёкла, и просил не рассказывать о его буйстве.

Потом пришёл Басс. Стал жаловаться:

- Михаил Георгиевич, посмотрите, что со мной ваши парни наделали, – и стал передо мной штаны расстёгивать. А я ему:

- Не сметь! Что ты мне тут, понимаешь! Тебе тут сельский совет, а не гинекология! Вон отсюда, срамец! Нажрался, да ещё жаловаться. – Басса как ветром сдуло, но через день-два звонит его брат – секретарь райкома:

- Это ты, Усольцев, там пьянку с бесчинствами над людьми организовал?

- Не пьянку, а митинг и праздничный банкет по случаю победы над фашистской Германией. – Ответил я и вежливо пояснил, что по поводу бесчинств над его братом мне ничего не известно, но постараемся узнать, и если, что, то само собой и т.д., и т.п. После приехал следователь, допросил многих и меня тоже. Я сказал, что этот фрукт Басс перепил, и, возможно, сам в беспамятстве солью опсыпался, и теперь наводит тень на плетень. В итоге вроде бы всё обошлось. Но нет, через полгода всех троих арестовали. Прошло время, они утратили осторожность, и кто-то из них проболтался. Состоялся суд, двоим дали по пять лет, одному три года. Виновны были в унижении человеческой личности.

Что касается Гриши, то его фельдшер Бриков повёз в Омск. Тюменскую область образовали в 1944 году, но по многим делам ещё по-прежнему ездили в Омск. Сумасшедших тоже в Омск возили. На перроне омского вокзала Гриша улучил момент, когда фельдшер Бриков чем-то отвлёкся, подошёл к военному патрулю и сказал: «Товарищи, я везу в обком важные документы, а вот тот человек, и указал на фельдшера, следит за мной. Пожалуйста, разберитесь. Возможно это японский шпион». Бриков работал фельдшером ещё с царских времён. Старый, солидный, интеллигентный, в очках с толстыми стёклами он действительно имел несоветский вид. Бдительный патруль отреагировал, как положено. Фельдшер оказался в кутузке, а Гриша исчез. Потом, конечно, разобрались. Фельдшер благополучно завершил свою миссию, а Гришу отловили и надолго упекли в дурдом. Но в итоге и для него всё кончилось благополучно, мозги вправили на место. Правда, вернулся Гриша с раздавленными ушами и ещё кое-какими приметами, позволяющими заключить, что при вправлении мозгов санитары хлестали Гришу от всей души.