Бесчисленны споры о «Левиафане», но мне стали они безразличны. Ведь все они, что сторонники, что противники – замкнуты на точке зрения единой: эта точка зрения уже два века является проклятием русской культуры. Речь идет о проклятии «маленького человека»…

Откуда эта мазохистская страсть всюду выискивать следы насилия и принуждения? Жажда оказаться под «железной пятой» государства и чиновника? Откуда эта затравленность в глазах нашей интеллигенции? Мне скажут – это сочувствие, высокое милосердие. А я этому не верю. Взгляните на того же Звягинцева-где на лице этого интеллектуала может проскочить хоть змейка сочувствия? Он умственен, в нем нету страсти. И нет ничего национального. И сам он и его картины созданы для космополитичной прослойки городской интеллигенции, она его и поднимает на щит. Главная же ее особенность отчетливо видна по выбору ими героев… точнее полному отсутствию среди ее героев даже следа героического. Ее пристрастие к «маленькому человеку» обусловлена лишь малостью собственных ее сил.

Но нет-скажут мне – а Гоголь, Достоевский, Чехов? Давайте же начнем по порядку. Откуда взялась эта идеологема под названием «маленький человек»? Очевидно, из той кропотливой работы, что проделывали десятилетиями выплюнутые со всех сторон России в столицы маргиналы-писаревы, белинские, чернышевские. Таланты их растрачены были на разметку чертежа здания «new mind», которой великие писатели лишь поставляли стройматериалы своими характерами и образами. И теперь мы глядим на те имена сквозь плотную сеть интерпретаций, сплетенную этими взвинченными и истеричными пауками – школа вбивала в нас этот взгляд годами. Вот Гоголь - есть ли в России писатель интересней? – его Башмачкин должен был стать укором эпохе и символом бездушия царской власти. Но… что это? Ведь только смех и презрение может вызвать нелепый этот Башмачкин у всякого молодого и (пока еще) дерзкого человека. И не смеялся ли сам Гоголь, пока не писал его, не злорадство ли переполняло его? Но да, он спохватывался. Всякая душа-христианка, он помнил это, и отступал в философские размышления о ничтожестве жизни вовсе – чтобы вскоре вновь, с мрачной усмешкой, в своих руках мять судьбу этого ничтожества…

Все это напоминает молитву великого грешника – как искренне он взывает к небу, как горячи его слова, а рядом как с ножа стекают капли крови недавно им убитого… Вспомните незабываемый его стиль, как в бешенстве мечется с трудом усмиряемый необъезженный конь, как вздымаются скалы, ломаются пласты льда, как трещат они, чтобы создать эти острые пластические формы удивительно при этом гладкие. Мосты вздыбаются вверх как загривок у гиены и достигает пика Петропавловской крепости… вся эта гигантомания, откуда она? Только от одного, приноровленная сила писателя готова была писать только великое, хранимые в его душе формы были всяко более мещанского мира чиновников-потому так искажался обыденный мир под их воздействием. Возьмите «Тараса Бульбу», самое подлинное его произведение, стилистика здесь его умеряет свое безумное коловращение – чуть ли не эпический классицизм царит тут. Это высокое горение трагедии, это его горение… Вся выразительность, которая так выпирает при описании «маленького человека», уже вмещена в великие характеры, она принадлежит им по праву. При чем же тут Башмачкин? Это просто смешно…

А Достоевский? И тут все тоже, великие его романы уж никак не о маленьких страданиях маленьких людей. Тут даже и доказательств особых не нужно. Ну да, Чехов… Не говорите мне о нем, он мне неприятен. Он, да, к ним был привязан и, небось, сам таковым был.

Но да, масштабы, масштабы съежились. Эпохе «золотой посредственности» нужны эти «маленькие люди», чтобы хоть чуть почувствовать собственную значимость. Она ими питается, она с них пример берет… Звягинцевы всех мастей штампуют нам мелких уродцев, чтобы мы восхитились своей величиной и просморкали платки нытьем о тяжелой жизни в России, а другие апологеты умеренности стремились их заткнуть и показать светлые стороны общего ничтожества. Воистину, возрадуемся ему! Сладостность гниения забила нам ноздри... И лишь Савонарола радует меня сегодня.