Солоневич И. Л. "Россия в концлагере" 1935-1936гг.

1934г., место действия - Подпорожское отделение, лагерь «Беломорско-Балтийский комбинат»

«…Когда уже слегка было выпито, Пигалица ни с того ни с сего вернулся к теме о старом режиме:
— Вот вы все о старом режиме говорите...
Середа слегка пожал плечами:
— Ну, я не очень-то об нем говорю, а все — лучше было...
Пигалица вдруг вскочил:
— Вот я вам сейчас одну штуку покажу — речь Сталина.
— А зачем это? — спросил я.
— Вот вы все про Сталина говорили, что он Россию морит...
— Я и сейчас это говорю...
— Так вот, это и есть неверно. Вот я вам сейчас разыщу. — Пигалица стал рыться на книжной полке.
— Да бросьте вы, речи Сталина я и без вас знаю...
— Э нет, постойте, постойте. Сталин говорит о России, то есть что нас все кому не лень били... О России, значит, заботится... А вот вы послушайте.
Пигалица достал брошюру с одной из «исторических» речей Сталина и начал торжественно скандировать:
— «Мы отстали от капиталистического строя на сто лет. А за отсталость бьют. За отсталость нас били шведы и поляки. За отсталость нас били турки и били татары, били немцы и били японцы... Мы отстали на сто лет. Мы должны проделать это расстояние в десять лет, или нас сомнут...»
Эту речь Сталина я, конечно, знал. У меня под руками нет никаких «источников», но не думаю, чтобы я сильно ее переврал — в тоне и смысле во всяком случае. В натуре эта тирада несколько длиннее. Пигалица скандировал торжественно и со смаком: били-били, били-били. Его белобрысая шевелюра стояла торчком, а в выражении лица было предвкушение того, что вот раньше-де все били, а теперь, извините, бить не будут. Середа мрачно вздохнул:
— Да, это что и говорить, влетало...
— Вот, — сказал Пигалица торжествующе, — а вы говорите, Сталин против России идет.
— Он, Саша, не идет специально против России, он идет за мировую революцию. И за некоторые другие вещи. А в общем, здесь, как и всегда, врет он—и больше ничего.
— То есть как это врет? — возмутился Пигалица.
— Что действительно били, — скорбно сказал Ленчик, — так это что и говорить...
— То есть как это врет? — повторил Пигалица. — Что, не били нас?
— Били. И шведы били, и татары били. Ну и что дальше? Я решил использовать свое торжество, так сказать, в рассрочку — пусть Пигалица догадывается сам. Но Пигалица опустил брошюрку и смотрел на меня откровенно растерянным взглядом.
— Ну, скажем, Саша, нас били татары. И шведы и прочие. По думайте, каким же образом вот тот же Сталин мог бы править одной шестой частью земной суши, если бы до него только «мы» и делали, что шеи свои подставляли? А? Не выходит?
— Что-то не выходит, Саша, — подхватил Ленчик. — Вот, скажем, татары, где они теперь? Или шведы. Вот этот самый лагерь, сказывают, раньше на шведской земле стоял, была тут Швеция... Значит, не только нас били, а и мы кому-то шею костыляли, только про это Сталин помалкивает...
— А вы знаете, Саша, мы и Париж брали, и Берлин брали...
— Ну, это уж, И. Л., извините, тут уж вы малость заврались. Насчет татар еще туда-сюда, а о Берлине — уж извините.
— Брали, — спокойно подтвердил Юра, — хочешь, завтра книгу принесу — советское издание... — Юра рассказал о случае во время ревельского свидания монархов, когда Вильгельм II спросил трубача какого-то полка: за что получены его серебряные трубы? «За взятие Берлина, Ваше Величество...» — «Ну, этого больше не случится». — «Не могу знать. Ваше Величество»...
— Так и сказал, сукин сын? — обрадовался Пигалица.
— Насчет Берлина, — сказал Середа, — это не то что Пигалица, а и я сам слыхом не слыхал...
— Учили же вы когда-то русскую историю?
— Учить не учил, а так, книжки читал: до революции — подпольные, а после — советские: не много тут узнаешь.
— Вот что, — предложил Ленчик, — мы пока по стаканчику выпьем, а там устроим маленькую передышку, а вы нам, товарищ Солоневич, о русской истории малость порасскажете. Так, коротенько. А то, в самом деле, птичку Пигалицу обучать надо, в техникуме не научат...
— Так вот, значит, на порядке дня: стопочка во славу русского оружия и доклад товарища Солоневича. Слово предоставляется стопочке: за славу...
— Ну, это как какого оружия, — угрюмо сказал Мухин, — красное, хоть оно пять раз будет русским, пей сам.
— Э нет, за красное и я пить не буду, — сказал Ленчик. Пигалица поставил поднятую было стопку на стол.
— Так это, значит, вы за то, чтобы нас опять били?
— Кого это нас? Нас и так бьют — лучше и не надо… шею накостыляют — для всех прямой выигрыш,— Середа выпил свою стопку и поставил ее на стол.
— Тут птичка моя, Пигалица, такое дело, — затараторил Ленчик, — русский мужик — он, известное дело, задним умом крепок: пока по шее не вдарят — не перекрестится. А когда вдарят, перекрестится — так только зубы держи... Скажем, при Петре набили морду под Нарвой, перекрестился — и крышка шведам. Опять же при Наполеоне... Теперь, конечно, тоже набьют, никуда не денешься...
— Так что, и ты-то морду бить будешь?
— А ты в Красную Армию пойдешь?
— И пойду.
Мухин тяжело хлопнул кулаком по столу.
— Сукин ты сын, за кого ты пойдешь? За лагери? За то, чтоб дети твои в беспризорниках бегали? За ГПУ, сволочь, пойдешь? Я тебе, сукину сыну, сам первый голову проломаю... — Лицо Мухина перекосилось, он оперся руками о край стола и приподнялся. Запахло скандалом.

— Послушайте, товарищи, кажется, речь шла о русской истории... давайте перейдем к порядку дня, — вмешался я.
Но Пигалица не возразил ничего. Мухин был чем-то вроде его приемного отца, и некоторый решпект к нему Пигалица чувствовал. Пигалица выпил свою стопку и что-то пробормотал Юре, вроде:
«Ну, уж там насчет головы — еще посмотрим...»

— Так вы хотите слушать или не хотите? — снова вмешался я. Перешли к русской истории. Для всех моих слушателей, кроме Юры, это был новый мир. Как ни были бездарны и тенденциозны Иловайские старого времени — у них были хоть факты. У Иловайских советского производства нет вообще ничего: ни фактов, ни самой элементарной добросовестности. По этим иловайским доленинская Россия представлялась какой-то сплошной помойкой, ее деятели — сплошными идиотами и пьяницами, ее история — сплошной цепью поражений, позора. Об основном стержне ее истории — о тысячелетней борьбе со степью, о разгроме этой степи — ничего не слыхал не только Пигалица, но даже и Ленчик. От хазар, половцев, печенегов, татар, от полоняничной дани, которую платила крымскому хану еще Россия Екатерины II, до постепенного и последовательного разгрома Россией величайших военных могуществ мира — татар, турок, Шведов, Наполеона; от удельных князей, правивших по ханским I полномочиям, до гигантской Империи, которою вчера правили цари, а сегодня правит Сталин, — весь этот путь был моим слушателям неизвестен совершенно.
— Вот мать их... — сказал Середа, — читал, читал, а об этом, как это на самом деле, слышу первый раз.

…
— Вот я и говорю. Вы смотрите, — Ленчик протянул руку над столом и стал отсчитывать по пальцам. — Первое дело: раньше всякий думал — моя хата с краю, нам до государства никоторого дела нету, теперь Пигалица, и тот — ну, не буду, не буду, я о тебе только так, для примера, — теперь каждый понимает: ежели государство есть — держаться за него надо: хоть плохое, а держись.
— Так ведь и теперь у нас государство есть, — прервал его Юра.
— Теперь? — Ленчик недоуменно воззрился на Юру. — Какое же теперь государство? Ну, земля? Земля есть — черт ли с нее? У нас теперь не государство, а сидит хулиганская банда, как знаете, в деревнях бывает, собирается десяток хулиганов... Ну, не в том дело... Второе: вот возьмите вы Акульшина — можно сказать, глухой мужик, дремучий мужик, с уральских лесов... Так вот, ежели ему после всего этого о социализме да об революции начнут агитировать — так он же зубами глотку перервет... Теперь третье: скажем, Середа — он там когда-то тоже насчет революции вожжался.
Середа недовольно передернул плечами:
— Ты бы о себе говорил.
— Так что ж, я и о себе скажу то же: думал, книжки всякие читал, вот, значит, свернем царя, Керенского, буржуев, хозяев — заживем!.. Зажили! Нет, теперь надурницу у нас никого не поймаешь. — Ленчик посмотрел на свою ладонь — там еще осталось два неиспользованных пальца. — Да... Словом, выпьем пока что. А главное, народ-то поумнел — вот, трахнули по черепу... Теперь ежели хулиганов этих перевешаем — государство будет — во! — Ленчик сжал руку в кулак и поднял вверх большой палец. — Как уж оно будет, конечно, неизвестно, а, черт его дери, будет! Мы им еще покажем!

— Кому это «им»?
— Да вообще. Чтоб не зазнавались! Россию, сукины дети, делить собрались...
— Да, — сказал Мухин, уже забыв о «внуках», — да, кое-кому морду набить придется, ничего не поделаешь...
— Так как же вы будете бить морду? — спросил Юра. — С Красной Армией? Ленчик запнулся.
— Нет, это не выйдет, тут — не по дороге.
— А это — как большевики сделали: они сделали по-своему правильно, — академическим тоном пояснил Середа, — старую армию развалили, пока там что — немцы Украину пробовали оттяпать.
— Пока там что, — передразнил Юра, — ничего хорошего и не вышло.

— Ну, у них и выйти не может, а у нас выйдет. Это сказал Пигалица — я в изумлении обернулся к нему. Пигалица уже был сильно навеселе. Его вихры торчали в разные стороны, а глаза блестели возбужденными искорками — он уже забыл и о Сталине, и о «били-били».

— У кого это у нас?

— Вообще у нас, у всей России, значит. Вы подумайте, полтораста миллионов; да если мы все мясом навалимся, ну все, ну черт с ними, без партийцев, конечно... А то вот хочешь учиться, сволочь всякую учат, а мне... Или, скажем, у нас в комсомоле — ох и способные же ребята есть, я не про себя говорю... В комсомол полезли, чтобы учиться можно было, а их — на хлебозаготовки... У меня там одна девочка была, послали... ну, да что и говорить... Без печенок обратно привезли... — По веснушчатому лицу Пигалицы покатились слезы. Юра быстро и ловко подсунул четвертую бутылку под чей-то тюфяк, я одобрительно кивнул ему головой: хватит. Пигалица опустился на стол, уткнул голову на руки, и плечи его стали вздрагивать. Мухин посмотрел на Пигалицу, потом на таинственные манипуляции Юры: «Что ж это вы, молодой человек...» Я наступил Мухину на ногу и показал головой на Пигалицу... Мухин кивнул поддакивающе. Ленчик обежал кругом стола и стал трясти Пигалицу за плечи.

— Да брось ты, Саша, ну, померла, мало ли народу померло этак, ничего — пройдет, забудется...
Пигалица поднял свое заплаканное лицо — и удивил меня еще раз:
— Нет — это им, брат, не забудется... Уж это, мать их... не забудется..."