О жизни не спеша...
Мы постоянно судим о других по себе:
– А вот я бы так не сказала и так низко не поступила. И ни за что бы не
обула подобные старушечьи туфли. И не согласилась бы жить с таким
уродом, переезжая с ним в Тьмутаракань.

Помню лежала как-то в больнице и никак не выздоравливала. Температура
лезла уже из ушей, но все-равно каждое утро вскакивала, пудрила лицо и
летела по ступенькам с пятого этажа.
Санитарка, толкающая перед собой тележку с больничной бурдой, хваталась
за сердце: «Сумасшедшая! На тебе же живого места нет», – но я,
придерживая рукой швы, уже кормила госпитальных собак и собирала семена
сальвии.
А соседка по палате после ерундовой операции стонала с утра и до вечера и
ждала мужа, чтобы тот покормил с ложки и помог надеть трусы.
Я её осуждала. Смеялась и ничего не хотела знать о низком болевом
пороге.

Мой друг лет десять не общался с мамой.
Не приезжал, не звонил, не писал записок своими смешными
буквами-букашками. Многие его осуждали: «Как ты можешь! Это же мать!
Потом будешь локти кусать».
Только я помню, как она его лупила деревянной скалкой по голове за любую
провинность. И как ему периодически накладывали швы, а он, будто попка,
охотно объяснял, что упал в канализационный люк. Падал он в него раз
десять.
В семнадцать лет впервые остановил её замахнувшуюся безжалостную руку, и
она страшно закричала: «Ты мне больше не сын».
Он уехал в чем был, а потом не раз снисходительно слушал, как девушки,
выросшие в тепличных условиях, спавшие на перинах и завтракающие
круассанами с кактусовым мармеладом, пели ему о сыновнем долге и
милосердии.

Однажды к нам пришли гости. Скромные интеллигентные люди с мальчиком лет
семи.
Ребенок сидел тихо, прикрыв руками счесанные об асфальт коленки, и вяло
ковырялся в котлете и картошке-пюре.
А когда заварили чай и поставили вазочку с конфетами, подпрыгнул, словно
каучуковый мяч, и стал набивать «Красным маком» свои карманы.
Я раздавила его взглядом, чисто таракана, а его мама смущенно
наклонилась к моей:
– Не могу отучить от этой жлобской привычки. Все запасается. Дома у нас
не бывает шоколадных конфет. Тут хоть бы на гречку и постное масло
хватило.

Мы не можем почувствовать чужую зубную боль, прожить соседское детство и
преодолеть чужой километраж.
Понять китайца, считающего оскорблением, если носик заварочного чайника
пялится в его грудь, и англичанина, возмущающегося в цирюльне, потому
что провод электромашинки коснулся его холеной северной щеки.

Кому-то постоянно жарко, а кому-то холодно.
Кто-то любит кататься на чертовом колесе, а другой не может пошевелится
уже на высоте три метра.
Одни читают детективы, а вторые – «Дао дэ дзин». Датчане никогда не
посочувствуют жителям Сомали, бездетная женщина – матроне с пятью
детьми, сытый – голодному, а зрячий – слепому.
У нас есть только собственный опыт, собственное мироощущение и зауженная
точка зрения.
И было бы благороднее оставлять её все-таки при себе.(с)