Глава I. ВТОРЖЕНИЕ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА В МИРОВУЮ ВОЙНУ Убили, значит, Фердинанда-то нашего,-- сказала Швейку его служанка. Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом, ушел с военной службы и теперь промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым он сочинял фальшивые родословные. Кроме того, он страдал ревматизмом и в настоящий момент растирал себе колени оподельдоком. -- Какого Фердинанда, пани Мюллерова? -- спросил Швейк, не переставая массировать колени.-- Я знаю двух Фердинандов. Один служит у фармацевта Пруши. Как-то раз по ошибке он выпил у него бутылку жидкости для ращения волос; а еще есть Фердинанд Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко. -- Нет, эрцгерцога Фердинанда, сударь, убили. Того, что жил в Конопиште, того толстого, набожного... -- Иисус Мария! -- вскричал Швейк.-- Вот-те на! А где это с господином эрцгерцогом приключилось? -- В Сараеве его укокошили, сударь. Из револьвера. Ехал он со своей эрцгерцогиней в автомобиле... -- Скажите на милость, пани Мюллерова, в автомобиле! Конечно, такой барин может себе это позволить. А наверно, и не подумал, что автомобильные поездки могут так плохо кончиться. Да еще в Сараеве! Сараево это в Боснии, пани Мюллерова... А подстроили это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у них Боснию и Герцеговину...Вот какие дела, пани Мюллерова. Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго мучился? -- Тут же помер, сударь. Известно -- с револьвером шутки плохи. Недавно у нас в Нуслях один господин забавлялся револьвером и перестрелял всю семью да еще швейцара, который пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа. -- Из иного револьвера, пани Мюллерова, хоть лопни -- не выстрелишь. Таких систем -- пропасть. Но для эрцгерцога, наверно, купили что-нибудь этакое, особенное. И я готов биться об заклад, что человек, который стрелял, по такому случаю разоделся в пух и прах. Известно, стрелять в эрцгерцога -- штука нелегкая. Это не то, что браконьеру подстрелить лесника. Все дело в том, как до него добраться. К такому барину в лохмотьях не подойдешь. Непременно нужно надеть цилиндр, а то того и гляди сцапает полицейский. -- Там, говорят, народу много было, сударь. -- Разумеется, пани Мюллерова,-- подтвердил Швейк, заканчивая массаж колен.-- Если бы вы, например, пожелали убить эрцгерцога или государя императора, вы бы обязательно с кем-нибудь посоветовались. Ум хорошо -- два лучше. Один присоветует одно, другой -- другое, "и путь открыт к успехам", как поется в нашем гимне. Главное -- разнюхать, когда такой барин поедет мимо. Помните господина Люккени, который проткнул нашу покойную Елизавету напильником? Ведь он с ней прогуливался. Вот и верьте после этого людям! С той поры ни одна императрица не ходит гулять пешком. Такая участь многих еще поджидает. Вот увидите, пани Мюллерова, они доберутся и до русского царя с царицей, а может быть, не дай бог, и до нашего государя императора, раз уж начали с его дяди. У него, у старика-то, много врагов, побольше еще, чем у Фердинанда. Недавно в трактире один господин рассказывал: "Придет время -- эти императоры полетят один за другим, и им даже государственная прокуратура не поможет". Потом оказалось, что этому типу нечем расплатиться за пиво, и трактирщику пришлось позвать полицию, а он дал трактирщику оплеуху, а полицейскому-- две. Потом его увезли в корзине очухаться... Да, пани Мюллерова, странные дела нынче творятся! Значит, еще одна потеря для Австрии. Когда я был на военной службе, так там один пехотинец застрелил капитана. Зарядил ружье и пошел в канцелярию. Там сказали, что ему в канцелярии делать нечего, а он -- все свое: должен, мол, говорить с капитаном. Капитан вышел и лишил его отпуска из казармы, а он взял ружье и -- бац ему прямо в сердце! Пуля пробила капитана насквозь да еще наделала в канцелярии бед: раскололо бутылку с чернилами, и они залили служебные бумаги. -- А что стало с тем солдатом? -- спросила минуту спустя пани Мюллерова, когда Швейк уже одевался. -- Повесился на помочах,-- ответил Швейк, чистя свой котелок.-- Да помочи-то были не его, он их выпросил у тюремного сторожа. У него, дескать, штаны спадают. Да и то сказать -- не ждать же, пока тебя расстреляют? Оно понятно, пани Мюллерова, в таком положении хоть у кого голова пойдет кругом! Тюремного сторожа разжаловали и вкатили ему шесть месяцев, но он их не отсидел, удрал в Швейцарию и теперь проповедует там в какой-то церкви. Нынче честных людей мало, пани Мюллерова. Думается мне, что эрцгерцог Фердинанд тоже ошибся в том человеке, который его застрелил. Увидел небось этого господина и подумал: "Порядочный, должно быть, человек, раз меня приветствует". А тот возьми, да и хлопни его. Одну всадил или несколько? -- Газеты пишут, что эрцгерцог был, как решето, сударь. Тот выпустил в него все патроны. -- Это делается чрезвычайно быстро, пани Мюллерова. Страшно быстро. Для такого дела я бы купил себе браунинг: на вид игрушка, а из него можно в два счета перестрелять двадцать эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых. Впрочем, между нами говоря, пани Мюллерова, в толстого эрцгерцога вернее попадешь, чем в тощего. Вы, может, помните, как в Португалии подстрелили ихнего короля? Во какой был толстый! Вы же понимаете, тощим король не будет... Ну, я пошел в трактир "У чаши". Если придут брать терьера, за которого я взял задаток, то скажите, что я держу его на своей псарне за городом, что недавно подрезал ему уши и, пока уши не заживут, перевозить щенка нельзя, а то их можно застудить. Ключ оставьте у привратницы. В трактире "У чаши" сидел только один посетитель. Это был агент тайной полиции Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл посуду, и Бретшнейдер тщетно пытался завязать с ним серьезный разговор. Паливец слыл большим грубияном. Каждое второе слово у него было "задница" или "дерьмо". Но он был весьма начитан и каждому советовал прочесть, что о последнем предмете написал Виктор Гюго, рассказывая о том, как ответила англичанам старая наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо. -- Хорошее лето стоит,-- завязывал Бретшнейдер серьезный разговор. -- А всему этому цена -- дерьмо! -- ответил Паливец, убирая посуду в шкаф. -- Ну и наделали нам в Сараеве делов! -- со слабой надеждой промолвил Бретшнейдер. -- В каком "Сараеве"? -- спросил Паливец.-- В нусельском трактире, что ли? Там драки каждый день. Известное дело -- Нусле! -- В боснийском Сараеве, уважаемый пан трактирщик. Там застрелили эрцгерцога Фердинанда. Что вы на это скажете? -- Я в такие дела не лезу. Ну их всех в задницу с такими делами! -- вежливо ответил пан Паливец, закуривая трубку.-- Нынче вмешиваться в такие дела -- того и гляди сломаешь себе шею. Я трактирщик. Ко мне приходят, требуют пива, я наливаю. А какое-то Сараево, политика или там покойный эрцгерцог -- нас это не касается. Не про нас это писано. Это Панкрацем пахнет. Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядел пустой трактир. -- А когда-то здесь висел портрет государя императора,-- помолчав, опять заговорил он.-- Как раз на том месте, где теперь зеркало. -- Вы справедливо изволили заметить,-- ответил пан Паливец,-- висел когда-то. Да только гадили на него мухи, так я убрал его на чердак. Знаете, еще позволит себе кто-нибудь на этот счет замечание, и посыплются неприятности. На кой черт мне это надо? -- В этом Сараеве, должно быть, скверное дело было? Как вы полагаете, уважаемый?.. На этот прямо поставленный коварный вопрос пан Паливец ответил чрезвычайно осторожно: -- Да, в это время в Боснии и Герцеговине страшная жара. Когда я там служил, мы нашему обер-лейтенанту то и дело лед к голове прикладывали. -- В каком полку вы служили, уважаемый? -- Я таких пустяков не помню, никогда не интересовался подобной мерзостью,-- ответил пан Паливец.-- На этот счет я не любопытен. Излишнее любопытство вредит. Тайный агент Бретшнейдер окончательно умолк, и его нахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка, который, войдя в трактир, заказал себе черного пива, заметив при этом: -- В Вене сегодня тоже траур. Глаза Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро проговорил: -- В Конопиште вывешено десять черных флагов. -- Нет, их должно быть двенадцать,-- сказал Швейк, отпив из кружки. -- Почему вы думаете, что двенадцать? -- спросил Бретшнейдер.. -- Для ровного счета -- дюжина. Так считать легче, да на дюжину и дешевле выходит,-- ответил Швейк. Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк, вздохнув: -- Так, значит, приказал долго жить, царство ему небесное! Не дождался даже, пока будет императором. Когда я служил на военной службе, один генерал упал с лошади и расшибся. Хотели ему помочь, посадить на коня, посмотрели, а он уже готов -- мертвый. А ведь метил в фельдмаршалы. На смотру это с ним случилось. Эти смотры никогда до добра не доводят. В Сараеве небось тоже был какой-нибудь смотр. Помню, как-то на смотру у меня на мундире не хватило двадцати пуговиц, и за это меня посадили на четырнадцать дней в одиночку. И два дня я, как Лазарь, лежал связанный "козлом". На военной службе должна быть дисциплина -- без нее никто бы и пальцем для дела не пошевельнул. Наш обер-лейтенант Маковец всегда говорил: "Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас, дураки безмозглые, людей сделает!" Ну, разве это не так? Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой площади, и на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это меня ужасно пугает. -- Все это сербы наделали, в Сараеве-то,-- старался направить разговор Бретшнейдер. -- Ошибаетесь,-- ответил Швейк.-- Это все турки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины. И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на Балканах: турки проиграли в тысяча девятьсот двенадцатом году войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрия им помогала, а когда этот номер у них не прошел -- застрелили Фердинанда. -- Ты турок любишь? -- обратился Швейк к трактирщику Паливцу.-- Этих нехристей? Ведь нет? -- Посетитель как посетитель,-- сказал Паливец, хоть бы и турок. Нам, трактирщикам, до политики никакого дела нет. Заплати за пиво, сиди себе в трактире и болтай что в голову взбредет -- вот мое правило. Кто бы ни прикончил нашего Фердинанда, серб или турок, католик или магометанин, анархист или младочех,-- мне все равно. -- Хорошо, уважаемый,-- промолвил Бретшнейдер, опять начиная терять надежду, что кто-нибудь из двух попадется.-- Но сознайтесь, что это большая потеря для Австрии. Вместо трактирщика ответил Швейк: -- Конечно, потеря, спору нет. Ужасная потеря. Фердинанда не заменишь каким-нибудь болваном. Но он должен был быть потолще. -- Что вы хотите этим сказать? -- оживился Бретшнейдер. -- Что хочу сказать? -- с охотой ответил Швейк.-- Вот что. Если бы он был толще, то его уж давно бы хватил кондрашка, еще когда он в Конопиште гонялся за старухами, которые у него в имении собирали хворост и грибы. Будь он толще, ему бы не пришлось умереть такой позорной смертью. Ведь подумать только-- дядя государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об этом трубят все газеты! Несколько лет назад у нас в Будейовицах на базаре случилась небольшая ссора: проткнули там одного торговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у него был сын Богуслав,-- так тот, бывало, куда ни придет продавать поросят, никто у него ничего не покупает. Каждый, бывало, говорил себе: "Это сын того, которого проткнули на базаре. Тоже небось порядочный жулик!" В конце концов довели парня до того, что он прыгнул в Крумлове с моста во Влтаву, потом пришлось его оттуда вытаскивать, пришлось воскрешать, воду из него выкачивать... И все же он помер на руках у доктора, после того как тот ему впрыснул чего-то. -- Странное, однако, сравнение,-- многозначительно произнес Бретшнейдер.-- Сначала говорите о Фердинанде, а потом о торговце скотом. -- А какое тут сравнение,-- возразил Швейк.-- Боже сохрани, чтобы я вздумал кого-нибудь с кем-нибудь сравнивать! Вон пан Паливец меня знает, верно ведь, что я никогда никого ни с кем не сравнивал? Я бы только не хотел быть в шкуре вдовы эрцгерцога. Что ей теперь делать? Дети осиротели, имение в Конопиште без хозяина. Выходить за второго эрцгерцога? Что толку? Поедет опять с ним в Сараево и второй раз овдовеет... Вот, например, в Зливе, близ Глубокой, несколько лет тому назад жил один лесник с этакой безобразной фамилией -- Пиндюр. Застрелили его браконьеры, и осталась после него вдова с двумя детьми. Через год она вышла замуж опять за лесника, Пепика Шалловица из Мыловар, ну и того тоже как-то раз прихлопнули. Вышла она в третий раз опять за лесника и говорит: "Бог троицу любит. Если уж теперь не повезет, не знаю, что и делать". Понятно, и этого застрелили, а у нее уже от этих лесников круглым счетом было шестеро детей. Пошла она в канцелярию самого князя, в Глубокую, и плакалась там, какое с этими лесниками приняла мучение. Тогда ей порекомендовали выйти за Яреша, сторожа с Ражицкой запруды. И -- что бы вы думали? -- его тоже утопили во время рыбной ловли! И от него она тоже прижила двух детей. Потом она вышла замуж за коновала из Воднян, а тот как-то ночью стукнул ее топором и добровольно сам о себе заявил. Когда его потом при окружном суде в Писеке вешали, он укусил священника за нос и заявил, что вообще ни о чем не сожалеет, да сказал еще что-то очень скверное про государя императора. -- А вы не знаете, что он про него сказал? -- голосом, полным надежды, спросил Бретшнейдер. -- Этого я вам сказать не могу, этого еще никто не осмелился повторить. Но, говорят, его слова были такие ужасные, что один судейский чиновник, который присутствовал там, с ума спятил, и его еще до сих пор держат в изоляции, чтобы ничего не вышло наружу. Это не было обычное оскорбление государя императора, какие спьяна делаются. -- А какие оскорбления государю императору делаются спьяна? -- спросил Бретшнейдер. -- Прошу вас, господа, перемените тему,-- вмешался трактирщик Паливец.-- Я, знаете, этого не люблю. Сбрехнут какую-нибудь ерунду, а потом человеку неприятности. -- Какие оскорбления наносятся государю императору спьяна? -- переспросил Швейк.-- Всякие. Напейтесь, велите сыграть вам австрийский гимн, и сами увидите, сколько наговорите. Столько насочините о государе императоре, что, если бы лишь половина была правда, хватило бы ему позору на всю жизнь. А он, старик, по правде сказать, этого не заслужил. Примите во внимание: сына Рудольфа он потерял во цвете лет, полного сил, жену Елизавету у него проткнули напильником, потом не стало его брата Яна Орта, а брата -- мексиканского императора-- в какой-то крепости поставили к стенке. А теперь на старости лет у него дядю подстрелили. Нужно железные нервы иметь. И после всего этого какой-нибудь забулдыга вспомнит о нем и начнет поносить. Если теперь что-нибудь разразится, пойду добровольцем и буду служить государю императору до последней капли крови! -- Швейк основательно хлебнул пива и продолжал: -- Вы думаете, что государь император все это так оставит? Плохо вы его знаете. Война с турками непременно должна быть. "Убили моего дядю, так вот вам по морде!" Война будет, это как пить дать. Сербия и Россия в этой войне нам помогут. Будет драка! В момент своего пророчества Швейк был прекрасен. Его добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Все у него выходило просто и ясно. -- Может статься,-- продолжал он рисовать будущее Австрии,-- что на нас в случае войны с Турцией нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, других таких в мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией, которая с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и все пойдет как по маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего. Бретшнейдер встал и торжественно произнес: -- Больше вам говорить и не надо. Пройдемте со мною на пару слов в коридор. Швейк вышел за агентом тайной полиции в коридор, где его ждал небольшой сюрприз: собутыльник показал ему орла и заявил, что Швейк арестован и он немедленно отведет его в полицию. Швейк пытался объяснить, что тут, по-видимому, вышла ошибка, так как он совершенно невинен и не обмолвился ни единым словом, которое могло бы кого-нибудь оскорбить. Но Бретшнейдер на это заявил, что Швейк совершил несколько преступлений, среди которых имела место и государственная измена. Потом оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу: -- Я пил пять кружек пива и съел пару сосисок с рогаликом. Дайте мне еще рюмочку сливянки. И мне уже пора идти, так как я арестован. Бретшнейдер показал Паливцу своего орла, с минуту глядел на трактирщика и потом спросил: -- Вы женаты? -- Да. -- А может ваша жена вести дело вместо вас? -- Может. -- Тогда все в порядке, уважаемый,-- весело сказал Бретшнейдер.-- Позовите вашу супругу и передайте ей все дела. Вечером за вами приедем. -- Не тревожься,-- утешал Паливца Швейк.-- Я арестован всего только за государственную измену. -- Но я-то за что? -- заныл Паливец.-- Ведь я был так осторожен! Бретшнейдер усмехнулся и с победоносным видом пояснил: -- За то, что вы сказали, будто на государя императора гадили мухи. Вам этого государя императора вышибут из головы. Швейк покинул трактир "У чаши" в сопровождении агента тайной полиции. Когда они вышли на улицу, Швейк, заглядывая ему в лицо, спросил со своей обычной добродушной улыбкой: -- Мне сойти с тротуара? -- Зачем? -- Раз я арестован, то не имею права ходить по тротуару. Я так полагаю. Входя в ворота полицейского управления, Швейк заметил: -- Славно провели время! Вы часто бываете "У чаши"? В то время как Швейка вели в канцелярию полиции, в трактире "У чаши" пан Паливец передавал дела своей плачущей жене, своеобразно утешая ее: -- Не плачь, не реви! Что они могут мне сделать за обгаженный портрет государя императора? Так очаровательно и мило вступил в мировую войну бравый солдат Швейк. Историков заинтересует, как сумел он столь далеко заглянуть в будущее. Если позднее события развернулись не совсем так, как он излагал "У чаши", то мы должны иметь в виду, что Швейк не получил нужного дипломатического образования.