Автору следовало бы сначала определиться насчет себя - считать ли весь мир частью своего "мира" (вполне синонимичного войне), либо оставить, наконец, других в покое

Оставьте комментарийСергей Глазьев всеми силами старается остаться в пределах конспирологоического мышления. Между тем, этот стиль мышления, если исключить сферу компьютерных игр, остается прерогативой чисто корпоративного сознания (всем хорошо известного и национальная адресация здесь по сути ничего не меняет). Как можно исключить всякое упоминание о том, что " советский проект" был прежде всего идеологическим? Вопросы эффективности были всегда заведомо вторичными. Ни основатели совестского государства, ни близкие им по духу другие лидеры, никогда не скрывали, что их прежде всего интересует создание новой модели человека - резко отличного по ряду своих конститутивных качеств от традиционного идеала humanitatis. Для китайских же товарищей такая проблема - вообще, что "ветр пустой

Восстановление памятника Дзержинскому - это простая констатация того, что элита окончательно запуталась в игру с перворачиванием "плохого" в "хорошее" (ровно как и наоборот). Что, в общем, неудивительно, поскольку социальная онтология, выстроенная на безусловном примате силы, узнает в своем рабочем порядке одну лишь унылую в своем неистовстве силу - уже ничего не помнящую о самом "аромате" ценностей

Все разговоры о цивилизационном подходе, при ближайшем рассмотрении, скрывают одно и неизбывное: стать одним из "смотрящих" его конкретной реализации. Остальным же - "непростые многие годы". "Геополитические цели" - это либо эффемизм, либо термин с пустым значением. Цели бывают либо человеческие, либо - античеловеческие

Смешение смысловых контекстов - самое прискорбное, что может быть узнано в нашей нынешней публичной речи. Кураев говорит о "работе" священника примерно также, как можно говорить о работе популярной телеведущей, "по горло" занятой непрерывным говорением. "Крестный путь", "пастырство", "избранничество" - это все "так", "функционально нужные разговоры". В реальности же - "хлопотная работа", с нелегким грузом "представительства".

Примерно так же для наших "избранников" всякое там "милосердие" - это "так", дымовая завеса, скрывающая едино сущее - "интересы" и господство. Впрочем, для них такое нечувствие смысловых форм отчасти извинительно, поскольку учением не были обременены. Но о. Андрей Кураев, по меньшей мере, не наивен. Значит, почему-то "так надо", таков "мейнстрим"

Стоит подумать о "двух Кореях". Вот мы видим на фото смешного субъекта, глядящего в ему лишь ведомую даль (подумаем, кстати, вправду ли он смотрит в бинокль или лишь делает вид, а сам с закрытыми глазами грезит о скором ужине). Рядом - "генералы-полковники". Все нахмурены - "враг на границе". Горожане, рыдающие по одиночке и группами при известии о смерти другого смешного субъекта.

Посмотрим на людей другой Кореи... Но ведь люди не могут так радикально различаться: человеческая природа и пресловутый "национальный культурный код" - это величины весьма инерционные. Ergo: никто не рыдает, никто не нахмурен, ну уж и никто не смотрит вдаль (потому как ее попросту нет - этой "дали").

Самый интересный вопрос: ВСЯ ли политика - инсценировка, сценическая реальность, камуфлирующая единственно сущее - неостановимый зуд власти, марксово отчуждение, которое вполне можно расссматривать в терминах "вампирической стратегии"

Или все же - есть власть и есть власть? Или даже так - есть "власть" и - есть власть

Германия - это машины, что-то другое - красота, а нынешняя Россия, увы, - Якеменко

Так вот для чего задумывался "Евразийский проект". Спасибо, напомнили

Фильм "Ирония судьбы" не просто "инфицирован советским", он представляет собой его смысловое резюме. Реальность не нуждается в объяснении, ее сокровенное содержание вообще лежит в стороне от стратегии объяснения, поскольку ее родиной является обетование сказки.
Единый дискурс Запада подвергся внутреннему расщеплению: возникла топика индивидуального тела, находящаяся в непрестанном пререкании с топикой тела социального. Психологические, социологические, экономические фигуры и диспозиции в своей никогда не исчезающей до конца целостности вызывают драматические коллизии, в сочувственном переживании которых западный человек угадывает угасающий след катарсического сострадания, единящего всех в универсальном поле стоического страдания.
Уход от страдания, возлагающий эту ношу на все более одинокую фигуру Властителя, является универсальным экзистенциальным жестом навсегда разводящим "землю сказки" и "небо жестоких решений".

Вопрос не в том, понимает ли человек богослужебный текст целиком или же многое не понимает (что-то все-таки всегда понимает, особенно если старается вслушиваться, вчитываться и вдумываться). Вопрос в том, принимает ли он на себя тяжесть этого парадокса: оставаться одному, во все более сжимающемся одиночестве, и в то же время - жить одним лишь импульсом Любви. Подлинная тема непонимания, точнее, несоразмерности, некогерентности, проходит здесь: этот единственный в своем живом значении парадокс замещается фигурами рационализации и самосценирования. И тут, правда, массмедиа, дают человека неисчислимое многообразие подручных средств - увы, полностью бесплодных в данном "контексте", работающих лишь на себя, на "холостом ходу".

Плохо - только лукавство. И в христианской перспективе худшего быть не может. Плохо, когда с одной составляющей политического спектра налаживается "сотрудничество", тогда как другая рассматривается сквозь призму эсхатологического зла. Если ап. Павел говорил о "несообразовывании с веком сим", он, конечно, не имел в виду практики политического маневрирования, с запасом "анафематизмов" в кармане - по адресу тех кто всего навсего ставит под вопрос сложившееся status quo

Все бы правильно. Но альтернатива есть - разом - и Гумилеву, и Путину. Единственная основа российской культурной идентичности - это "европейский код", обусловленный как глубинным античным наследием, сказывающимся на уровне глубинных языковых интуиций, так и присутствием в универсальном (кафолическом) христианском ареале. Кому и то, и другое не дорого (или попросту малопонятна), те вольны именовать себя азиатами.

Основной проблемой власти давно уже является прогрессирующее оскудевание символической базы. По существу, символический континуум находится в обморочном состоянии - на грани полной потери своей самобытности, растворения в многообразных (отчасти конфликтных, отчасти пересекающихся и взаимно поддерживающих друг друга) символических контекстах. Это делает власть крайне уязвимой, она чувствует себя буквально подвешенной в воздухе.
В этой связи, попытка востребовать тот символический ресурс, каким располагает Церковь, - понятна и, скажем, "простительна". Однако, понимают ли "политтехнологи", какого рода оружие они берут в руки? Символическая реальность страшна тем, что она именно ДЕЙСТВЕННА. При этом ее действием невозможно управлять. В реальности Церкви можно жить, и тогда это становится личным риском, который может оказаться спасительным. Попытки же внешнего использования этой символической энергии, идущие от полной культурной невменяемости, могут привести к последствия, самым неожиданным для "оперативных работников"

О "нравственности" говорят как так много потому, что само моральное отношение к действительности стало проблемой: не отдельные моральные высказывания потеряли свою убедительность, но валидность самого морально суждения как такового. Процесс "проблематизации морального отношения", начатый русской интеллигенцией 19-начала 2ibht0 веков, доведенный большевиками до "оргвыводов" самого радикального порядка, был, казалось, повернут вспять попыткой Горбачева реабилитировать моральное отношение внутри политической практики. Однако "инерция разгона" оказалось слишком сильной: неосоветская элита - это уже формирование совершенного нового свойства, поскольку нравственное отношение не является для него неким внутренним фактом, который надо либо принять в его императивности, либо постараться "выскользнуть" из этой обременительной связи. Элита находится УЖЕ во внешнем отношении к нравственной сфере, она разглядывает моральные (iшире - гражданские) принципы, как рассматривают аквариумных рыбок. Внутри себя она со всей убедительностью обнаруживает руководящие принципы совсем иной природы. Однако такая ситуация оставляет глубокое беспокойство.
Причины этого беспокойства - многообразны. Это вопрос, заслуживающий отдельного изучения. Так или иначе, смятение заставляет все с большей настойчивостью упражняться в риторической экспозиции моральных принципов. Отсюда и эффект навязчивости, просто в силу естественного впадения любой устойчивой и длительной риторики в навязчивость.

Церковь может интересовать лишь одно: ясность и "громкость" вести Бога. Когда гремит гром, заурядное сморкание никем не принимается во внимание или же попросту не слышится. И еще: тому, кто бежит, кто знает, что задержка отправления поезда связана с ним одним, - что ему гримасы прохожих? Спасение - единственная цель Церкви, ее сберегаемый и лелеямый голос - представляет собой "онтологическую авантюру", перед которой пасует любое благочестие.

Да, это стоит донести до всех архиереев Русской Православной Церкви: есть мнение - немедленно надеть на руку (на любую из двух!) самые дорогие часы и постараться, чтобы враги их непременно видели и умирали от зависти. Это сэкономит наши патроны. Всякие же вредные разговоры про "верблюдов и игольные ушки" связаны с недопониманием, что играя на фондовый бирже можно не терзаться по поводу своей полной культурной невменяемости и что люди "с болота" всегда пытались испоганить российское сердце и с тем, что, что, это, как его....
Дальнейшее - из области не высказываемого, не выражаемого в слове

Нормальной общественной реакцией на проведенный "панк-молебен" может быть лишь стыд, чувство глубочайшей неуместности происходящего, сходное с тем, какое бывает в момент, когда кто-то произносит явную бестактность. Все это действие - прежде всего глупость. Глупость же нормальным образом вызывает не гнев, а чувство неловкости. Либо же - смешанную с презрением жалость.
"Панк-молельщицы" живут внутри "стратегии позиционирования". Это даже не исполнение роли в прописанной и срежисcированной игре (игра ведь предполагает внутренний план, дистанцию между внешним и внутренним), а именно вы-ставление. Девушки, как в хлебе нуждаются в одобрении или порицании. Они в своем поведении дают "демонстративное" (в схоластическом понимании термина) разъяснение того, что в человеке нет ничего, кроме знаков социальности. Едва ли они читали "Капитал", но ведь вивисекция сознания ни в каком чтении и не нуждается.
Парадокс, однако, в том, что все эти знаки социальности на поверку оказываются скорбными "откровениями плоти". В культурном сознании знаки пола образует передний край текста, в разрывах которого проступают иные смысловые величины. Здесь же "демонстрации" пола (вспомним пресловутые "topless - акции") становятся чем-то неотличимым от разыгранного в лицах анатомического словаря.
Задирание ног перед Царскими Вратами выдает крайнюю степень неуверенности. У человека нет никакой "личной подписи", помимо его гендерной фактичности. Отсюда-то и возникает чувство неловкости: как может человек так прилюдно разреветься и, задыхаясь от слез, объявить, что у него нет ничего своего, кроме физиологической мимолетности своего шаткого существования?
Феминизм делает пол не судьбой, а неустранимой помехой, какой-то воплощенной назойливостю. Пол становится проклятьем, которое пытаются обойти на предельной скорости социального маневра. Это гонка с закрытыми глазами, которая ни к чему кроме крушения привести не может.